Ольга. Забудьте эти слова, Семен Ильич. Попадете вы в историю!
Все смеются над смущением Кокорышкина.
Фаюнин. Он теперь и наяву бредит: тайну бы раскрыть… (Поднимая бокал.) Ну, будем радехоньки!
Действие третье
Та же, что и вначале, комната Таланова, теперь улучшенная и дополненная во вкусе нового жильца: ковры, пальма, аристон, солидная мебель, вернувшаяся по мановению старинного ее владельца. Длинный, уже накрытый стол пересекает сцену по диагонали. К нему приставлены стулья — много, по числу ожидаемых гостей. На переднем плане высокое, спинкой к рампе, кресло для Виббеля. Кривой и волосатый официант, весь в белом, завершает приготовления к новоселью. Сам Фаюнин, в золотых очках и дымя сигарой в отставленной руке, подписывает у столика бумаги, подаваемые Кокорышкиным. Тот уже побрит, приодет, в воротничке, как у Фаюнина, даже как будто немножко поправился. День клонится к вечеру. На месте Фединой фотографии висит меньшего размера портрет человека с крохотными усиками и как бы мокрой прядью через лоб. Разговаривая, все украдкой на него поглядывают.
Кокорышкин. И еще одну, Николай Сергеич.
Фаюнин. Что-то мне, братец, голову от твоих бумаг заломило.
Кокорышкин. Государственное дело только с непривычки утомляет. А как обмахаешься, так и ничего. (Подавая следующую.) О сокрытии от германских властей пригодного для них имущества. Не беспокойтесь, сам Шпурре составлял-с!
Фаюнин подписывает.
И последнюю, Николай Сергеич. (Злорадствуя чему-то.) При мне господин Федотов, начальник полиции, от Шпурре выходили. Утирали платком красное лицо. Видимо, получивши личное внушение. От собственной, господина Шпурре, руки… Плохо Андрея ловит-с! (Подавая бумагу.) О расстреле за укрытие лиц партизанской принадлежности.
Фаюнин (беря бумагу). Что с облавой?
Кокорышкин. Осьмнадцать душ с половиной. Один — мальчишечка. Из них, полагают, двое соприкосновенны шайке помянутого Андрея.
Фаюнин. Эх, его бы самого хоть пальчиком коснуться.
Кокорышкин (тихо и внятно). Это можно-с, Николай Сергеич.
Выронив бумагу на колени, Фаюнин уставился на него поверх очков. Кокорышкин многозначительно косится на официанта.
Фаюнин. Слетай, ангелок, проведай там телятину. Не готова ли!
Официант уносится на талановскую половину.
Кокорышкин. Есть у меня один приятель… да дорого просит.
Фаюнин. Ну!
Кокорышкин. Смеяться станете!.. Имея довоенный еще позыв к политической деятельности, а также стремление искать и находить… Словом, поскольку господина Федотова теперь турнут за непригодность.
Фаюнин (сообразив). В начальники метит твой приятель?.. да он в своем уме? Это же к самому дракону в пасть лезть. Его сам Виббель трясется. Да ты сам-то видал Шпурре хоть раз?
Кокорышкин (благоговейно вдыхая воздух). Уму непостижимо. Сила!
Фаюнин. Деньги же дают, муха.
Кокорышкин. Я с ним и так и сяк, — отказывается. Деньги, говорит, есть условный знак мирного времени. Теперь ничего на них не укупишь, а после взятия Москвы другие выпустят.
Фаюнин. Еще когда выпустят-то! За Москвой-то еще Волга. А за ней Урал лежит в шубе снеговой. А еще дале — Сибирь, с речищами, с лесищами. А уж позади ее и невесть что! Только сполохи шатаются… Россия — это, брат, такой пирог, что чем боле его ешь, тем боле остается!
Кокорышкин пожал плечами: дескать, мое дело сторона.
Ты выуди адресок-то, да и обмани.
Кокорышкин. Эх, Николай Сергеич! Нонче еще три солдатика задобропожаловали. Может, и сейчас заготовка на завтра идет. А ведь за это с градского головы взыщут… Скажут: всё сигары курили-с?
Фаюнин суеверно откладывает сигару.