Колесников садится: задуманное предприятие стоит таких задержек.
Поближе сядь.
Колесников. Поймали, слыхать, злодея-то. Что ж не радуешься?
Фаюнин. Задумался я, Федор Иваныч… Как отступали красные-то, я эдак при обочинке стоял. Тишина, кашлянуть страшно. А они идут, идут… И не то зубы, знаешь, не то снег под лыжами поскрипывает. Тут соскочил ко мне паренек один в шинелке, молоденький, обнял, дыханьем обжег… «Не горюй, говорит, дедушка. Русские вернутся. Русские всегда возвращаются…» (Поежась.) Как полагаешь, сдержит свое слово паренек?
Колесников. Тебе видней, Николай Сергеич. Не меня паренек-то обнимал.
Фаюнин. И вспомнилось еще: как зайдешь, бывало, в дворницкую, к родителю твоему: «Запрягай, Петруха, рыженькую, а в пристяжку Гамаюна да Сербиянку возьми!» Вскинет он кафтанишко, кушаком опояшется, ровно пламенем… да как вдаримся с ним во льны, в самый ветер луговой… Э-эх!
Ничто не изменилось в позе Колесникова, равно и в лице Фаюнина, раскрывающего свои карты.
Мы Петра Колесникова не забижали. К праздникам обновки, малюточкам сластей. (Толкнув в колено.) Ай забыл фаюнинские прянички?
Колесников. С кем говоришь, Николай Сергеич? Невдомек мне.
Фаюнин (строго). Бог тебя нонче спас. Бог и я, Фаюнин. Это мы с ним петелку с тебя сняли.
Два громких аккорда на талановской половине, и потом музыка, почти затухающая порою.
Железная старушка играет. Доказать мне стремится, что не жалко ей родимого сынка… (Тихо.) Сдавайся, Андрей Петрович. Ведь я тебя держу.
Колесников стремительно поднимается, оглянулся. В залитом луною заиндевелом окне постояла тень в шлеме и со штыкоми снова двинулась взад-вперед. Тогда он садится и закуривает.
Колесников. Куда уж сдаваться? И так в паутине твоей сижу. Сказывай, зачем звал?
Фаюнин. В непогодную ночь мы с тобой встретились. Какие дерева-то ветер ломит, оглянись. И мы с тобой в обнимку рухнем посередь людского бурелому… А может, полюбовно разойтись?
Колесников. Так ведь не пустишь, хорь.
Фаюнин. Милый, дверку сам открою… А как вернется паренек в шинелке, и ты мою старость приютишь. Не о фирме мечтаю. Не до локонов Ниноны: сыновья на отцовские кости ложатся мертвым сном спать! Хоть бы конюхом аль сторожем на складу… Мигни — и уходи! (Помолчав.) Выход только в эту дверь. Там не выйдешь!
Колесников. Значит, бьют ваших под Москвой… русские-то?
Фаюнин. Всё — весна и жизнь лежат перед тобою. Нюхни, сынок, пахнут-то как! Хватай, прячь, дарма отдаю… Ночь ведь, ночь, никто не услышит нас.
Глубоко, во всю грудь затягиваясь, Колесников курит папироску.
Сыми веревку-то с Ольги Ивановны… Шаршавая!
Он отваливается назад в кресло. Колесников тушит окурок о каблук.
Колесников. Да, вернется твой паренек, Николай Сергеич. Уж в обойме твоя пуля и в затвор вложена. Предателей в плен не берут. Думалось мне сперва, что обиду утолить на русском пожарище ищешь. Гордый три раза смертью за право мести заплатит. А ты уж все простил. Нет тебя, Фаюнин. Ветер войны поднял тебя, клуб смрадной пыли… Кажется тебе — ты городу хозяин, а хозяин-то я. Вот я стою — безоружный, пленник твой. Плечо мое болит… и все-таки ты боишься меня. Трус даже и в силе больше всего надеется на милосердие врага. Вот я пойду… и ты даже крикнуть не посмеешь, чтоб застрелил меня в спину немецкий часовой. Мертвые, мы еще страшней, Фаюнин. (Ему трудно застегивать куртку одной левой рукой.) Ну, мне пора. Заговорился я с тобой. Меня ждут.
Без движения, постаревший и маленький, Фаюнин глядит ушедшему вслед. Кукушка кричит время. Вопль вырывается у Фаюнина. В прыжок он оказывается у телефона.
Фаюнин. Комендатуру! Разъединить! …здесь Фаюнин. (Крутя ручку телефона.) Врешь, мой ножик вострей твоего, врешь… (В трубку.) Цвай. Это Шпурре? Фаюнин здесь. Давай, миленький, людишек быстренько сюда… я тебе подарочек припас… то-то! (Бросив трубку.) За Оленькой-то вернешься, сынок. Ой, ночь длинна, ой, не торопись с ответом!