-- А кино вы любите?
-- Я и тут экстремен. Я очень люблю, с одной стороны, кич, этакую вульгарную кинопродукцию, где бегают, стреляют, где ужасы, с другой стороны, чтоб уж было очень высокое качество. А среднюю продукцию я не люблю. Упущенные возможности
-- Вы о чем-то жалеете в жизни?
-- У меня про это "Упущенные возможности" -- так называется одна из глав моей новой книги. О чем там? Ну вот, например, когда я оказался в Европе, канцлер Крайски выдал мне австрийский паспорт, а их правительство отдало мне лучшую в стране студию. Что было бы, если бы я остался в Австрии? Не знаю. Но я уехал из Австрии. В Швейцарию. К Паулю Сахару, одному из богатейших людей мира. Он купил в Базеле казарму, чтоб оборудовать ее под мою студию. Майя Сахар, его жена, меня просто боготворила. Они прелестные люди, интеллектуальные, деликатные. Очень, кстати, влиятельные. К ним шли на поклон Пикассо и Генри Мур. Сахар вывел в люди многих из сегодняшних великих (Слава Ростропович написал об этом книгу "Спасибо, Пауль"). И вот эти люди позвали меня к себе жить! Значит, я у Сахара... Почет и уважение, замечательные условия для работы, кроме того, у меня были кухарки, лакеи, шофер, охрана. По вечерам Пауль приглашал меня на скрипичные концерты под своим управлением, которые он устраивал на дому. После за стол. Это был не просто прием пищи, нет, -- а целый ритуал! Со свечами, с церемониями, с лакеями в белых перчатках... Иногда мне хотелось взять в руку сосиску и есть ее, читая какую-нибудь книгу. Но я вынужден был идти слушать концерт и потом часами просиживать за столом с соблюдением всех этих формальностей! Мне приходилось каждый вечер делать не то, что мне хочется, а то, чего от меня ожидали другие! Я этого не выдержал и уехал из дома Пауля Сахара. Страшно его этим обидев. Вот она, упущенная возможность! Сейчас, задним числом, думаю -- какой же я был дурак! Остался бы -- может, у меня была бы выставка в галерее "Бобур", возможно, я бы заставил скульптурами весь мир...
Можно сказать, что я о многом жалею, и все мое окружение мне всегда говорило, что я глуп, -- в этом смысле. Но -- не судьба! Как говорится в Библии, чего нет, того не счесть. Вот так я отношусь к упущенным возможностям. "Древо жизни": 7 метров, 700 деталей
Эту свою самую знаменитую работу Неизвестный делает не в городской студии, но вдали от манхэттенской суеты, на острове Шелтер.
От нью-йоркского Сохо туда добираться часа два или три, -- это смотря какие пробки. Проезжаешь насквозь весь Лонг-Айленд, а дальше паромом. Груженный машинами кораблик тарахтит по чистой морской воде, летят свежие соленые брызги, до близкого ухоженного островка всего десяток коротких минут плавания. Шелтер -- приют тихих снобов, ушедших на покой миллионеров, важных молодых людей с дорогими манерами -- и знаменитого русского скульптора.
К дому Неизвестного пристроена студия -- высокий цилиндрический зал с галереей поверху. К балкам галереи привязаны канаты, они поддерживают "Древо жизни", которое пока гипсовое и потому хрупко. Если смотреть на "Древо" издалека, с лужайки, через открытые ворота, невнимательным глазом -- так оно такое же, что и четыре года назад, когда я его видел в прошлый раз. А как подойдешь поближе, видишь новое: фигура Христа, например, вставлена, еще женские фигуры, из которых одна просто вылитая Венера Милосская, и еще головы, и маски. А в углу кишиневский беженец Коля Мельников, помощник Неизвестного, шлифует здоровенную розу, высеченную из метровой гипсовой глыбы. Похоже, что на эту деталь скульптора вдохновила его известная любовь к "Розе мира" Андреева.
У двери из дома в студию стоят запачканные мелом стоптанные кроссовки и изношенные туфли, пар пять; Эрнст совершенно по-советски заставляет всех переобуваться, чтоб не таскали гипсовую пыль в дом.
-- Тут уж тысяча фигур! -- хвастает Неизвестный. И уточняет: -- Я не считал, но, думаю, семьсот точно уже есть.
-- Это искусствоведы будут считать.
-- Это не искусствоведы будут считать, это литейщики будут считать. А искусствоведам надо будет изучать это. Всерьез.
Эрнст, в перепачканной мелом рабочей куртке, присел на деревянный раскладной стульчик под сенью "Древа". Наверху, на лесах, под его надзором трудится зубилом американский студент, он учится на скульптора и тут подрабатывает. Внизу, у не нанизанного пока на свой стебель бутона ослепительной гипсовой розы, старается Коля -- в шляпе, сложенной из старой газеты. В высокие окна, которые по всей окружности студии, льется мощный южный свет: Шелтер вместе с Нью-Йорком, вот ведь повезло, разместился на теплой широте Баку (наравне с Мадридом, Неаполем и Пекином).
-- Коля, можно у тебя стрельнуть сигареточку? -- кричит маэстро.
Коля приносит тонкую слабенькую "Мальборо лайт".
-- Когда я даю интервью -- а я этого не люблю, -- мне трудно не курить и не пить. Пить я не пью, сдерживаюсь, так хоть закурю, -- оправдывается он и начинает свой рассказ:
-- Я начал эту работу еще во время венгерских событий. Тогда она мне как бы... действительно приснилась. Когда я говорю "приснилась", не нужно это воспринимать прямо. Я вообще работаю вот так вот... я лежу, допустим, и где-то между явью и сном вижу какую-то картинку. Это не сон -- это мой метод работы.
Как сын утопизма, как студент Татлина, я мечтал о строительстве голубых городов. Грандиозные утопические идеи меня захватывали. Я мечтал, что поставлю свое "Древо жизни" к двухтысячному году человеческой цивилизации. Это, думал я, будет огромное сооружение, в котором разместится ООН... Жизнь делает поправки, -- видимо, не стоит строить вавилонские башни. И теперь будет наоборот -- не ООН в нем, а оно в ООН; я для UN сделал вариант. И в этом, может, есть какая-то истина.
Эта скульптура делается необычайно тяжело... Здесь мной была задана идея -- семь мебиусов в виде сердца, высотой семь метров. Этот сквозной архетип не менялся. Но внутри этого архетипа все менялось в зависимости от моего состояния и фантазии. Одно дело -- стереть с холста, а другое дело -вылепить скульптуру и потом менять куски (у меня полный гараж убранных деталей). Свободный поток сознания продолжается! Это необычно для скульптуры, ведь скульптура -- дорогостоящее дело... Сейчас я подсчитал, что вложил восемьсот тысяч в эту работу -- своих денег. Да, в скульптуре так не работают. Я один так работаю!
Роден сказал одну забавную вещь. Его спросили: "Когда скульптура считается оконченной?" Он ответил: "Когда приходит форматолог, человек, который будет отливать".
Сейчас эта моя модель приближается к концу! Вот-вот должен прийти форматолог. Как только придет, я объявлю работу законченной. Это будет скульптура, остановленная на бегу.
"Не собираюсь занимать
в России ничьего места"
-- Эрнст Иосифович! Было объявлено, что ваше "Древо" высотой семь метров будет установлено в Москве, напротив здания мэрии на Арбате. А как дело-то было, как это решение принималось?
-- Я нашел понимание у Лужкова. Я с ним на дне рождения Зураба Церетели познакомился. Когда я был гостем мэрии на восьмисот пятидесятилетии Москвы, я с ним говорил об этой работе. Она была показана некоему очень представительному совету, и там этот проект был утвержден единогласно. На этом же совете было решено ставить монументы Булгакову и Окуджаве, будет конкурс. И одновременно была утверждена моя работа. Я попал в хорошую компанию!
-- Церетели знает об этом решении? Он не возражал?
-- Кажется, знает, но мы об этом не говорили с ним. Абсолютно исключено, чтоб он был против. Зачем, почему?
-- У него ведь свой подход к установке памятников! Вы, наверно, слышали, как его в Москве ругают?
-- Вы знаете, я в это вмешиваться не хочу. Во-первых, я не видел, а во-вторых, не люблю оценивать коллег. Я сам настрадался от нападок коллег и потому всегда уклонялся от оценок чужих работ. Не хочу высказываться ни в положительном, ни в отрицательном смыслах.