Самым же странным фактом из всех, что выудил отец Симеон от словоохотливого архивариуса, являлся тот, что весь тираж лотереи “Русский ренессанс” скупили на прошедшей ярмарке подчистую. Розыгрыш планировался перед Рождеством.
Над причинами этих событий благочинный думал до тех пор, пока из Рогалей не приехала ватага мужиков с топорами, пилами, досками и брусом. На берегу развели большой костёр, и мужики с шутками и матерками принялись за работу, дивясь на мертвецов, среди которых встретили немало сродственников.
— …Капустки, капустки отведайте, батюшка Симеон, — хлопотал вокруг сомлевшего от тепла и приятных домашних запахов попика Левонтий. — У меня капуста ноне выросла — что голова Голиафа. Тугая, гудит как колокол. У нас ведь как говорят: не жди Покров, руби капусту. Аккурат до Покрова всю срезал, буртом во дворе скидали с Кирюхой, а старуха у меня знаете как квасит её! С тмином, смородиновым листом, укропчику поболе, клюковки — и никакой морквы. С морквой я и не притронусь, вот те крест.
— Да хватит уж, Левонтий, сыт я, — отмахнулся от старосты благочинный. — Проводи-ка меня в келью.
Кельей назвали флигель, в котором отец Симеон оставался ночевать. Проводить вызвался Кирюха.
— Это… батюшка Симеон, — возле самой двери во флигель Кирьян ухватил отца Симеона за рукав. — Я вот тут подумал… только не решите, что я в ересь впал, да вот мысля гложет уж давно.
— Реки, отрок, — разрешил благочинный.
— Да ладно тебе — отрок, — обиделся парень. — Сам-то дюже взрослый, бородка козлячья, морда ребячья. Я ж по-серьезному.
— Давай по-серьезному, — согласился благочинный. — На людях ко мне на “ты” обратишься — отмудохаю, как Господь черепаху.
— Кого?
— Ящерицы такие, только с ракушкой на спине. Субординация быть должна, чтобы порядок не нарушать.
— Ну так… Я вот подумал — вот, покойники, они, нечисть поганая… неужто ж без души они, а?
— Без души, Кирюха, как есть — без души. Душа-то уж давно на том свете радуется, да нас поджидает.
— Да как же без души, а? Ты смотри, как нас сегодня от верной смерти спасли.
— Это, Кирьян Левонтьевич, тайна есть великая, как бездушные тела две души спасли. Велик Господь, и дела Его велики.
— Эх… что же им теперь, горемыкам, а? Как они теперь?
— Иди спать, братец, утро вечера всегда мудренее.
Едва мост починили и мужики уехали восвояси, мертвецы подались за ними вслед. Сначала по дорогам раздавалось негромкое ритмичное хлюпанье, однако вскоре начало подмораживать, и хлюпанье сменилось хрустом и шелестом — мокрая одежда вставала колом, покойники еле переставляли ноги, однако неумолимо приближались к человеческому жилью. Один за другим от молчаливого войска отделялись тени и исчезали в просёлках, во мраке безошибочно находя самую короткую дорогу к дому.
Самым последним вернулся на свой хутор Дотай. Долго обходил избу вокруг, будто волк вокруг хлева, потом взял топор и поднялся на крыльцо.
Часа в три по полуночи отца Симеона разбудил страшный шум на дворе. Лаял-надрывался Кусай, причитала бабка Лобаниха, матюкались отец и сын Лобановы. Накинув рясу, батюшка выскочил во двор, и взору его предстала безобразная сцена: пёс драл за ноги и руки какого-то мужика, а Левонтий с сыном охаживали незваного гостя батогами так, что жерди аж трещали.
— Я тебя, упырьё поганое, — яростно сипел староста. — С нами крестная сила.
— Прекратить, — велел благочинный.
С тем же успехом он мог по утру приказывать солнцу не вставать. Потасовка вошла в ту стадию, когда её только пушечным выстрелом раскидать можно. Поэтому отец Симеон бесстрашно подошёл к размахивающей палками, кулаками и хвостом куче и нанёс три коротких хлёстких удара. Взвизгнула собака, охнули мужики, и перед священником остался только покойник Прохор: Симеон узнал кузнеца по кольцу сукровицы на шее.