Теперь Володя уже выше отчима, и он далеко, и Поля тоже далеко. Ему казалось, что после кровавой военной бури ему удалось снова обрести семью, устроить личную жизнь, создать семейный очаг, но вот он снова один — без сына и без жены. А сердце подсказывает, что все вместе они уже будут не скоро, возможно — никогда. Будут короткие свидания, эпизодические полеты на «ТУ» в Москву и из Москвы. Поля не переедет сюда, в этом он теперь уверен, и не отпустит от себя Володю. Лев Борисович ловит себя на мысли о том, что он скучает больше по сыну, чем по жене. Что-то в последнее время надломилось в его отношениях с Полей, его точит эгоистическая по сути мысль: как она забыла своего прежнего мужа, Давида, так она бы забыла и нынешнего, если бы он разделил его участь — участь солдата, похороненного в безвестной могиле. Неужели действительно это свойственно человеческой природе — забывать даже самых близких людей?
Где-то сказано, что жена может стать крыльями для своего мужа и может висеть камнем на его шее. Их жизни не слились, он — сам по себе, и она — сама по себе. Очевидно, когда не пропета первая песня, не спеть и вторую. Пусть циники твердят иное, но теперь он верит, что любовь, большая, красивая, настоящая любовь, бывает только одна, ею можно быть осчастливленным не более одного раза в жизни.
«Нужно перед сном сделать маленькую прогулку», — громко сказал он самому себе и, накинув пиджак, медленным шагом, как и положено идти на прогулку, направился по коридору к выходу. В ярко освещенном вестибюле, где за низкими столиками обычно сидят шахматисты в окружении нескольких безмолвных зрителей, на сей раз было необычайно оживленно и шумно. Снизу вверх по лестнице поднималась группа мужчин, слышалась разноязычная речь — английская, французская, немецкая. Некоторые мужчины, особенно молодые, несмотря на теплый вечер, были в темных костюмах, в галстуках, с накрахмаленными белыми воротничками и ослепительно белыми манжетами с сияющими запонками. Другие — этих было большинство — держались более непринужденно: с пиджаком на руке или перекинутым через плечо, шляпа тоже в руке, воротничок тенниски широко распахнут. Администраторы и уборщицы гостиницы помогали нести чемоданы с наклейками этикеток многих аэродромов Европы и Америки.
Держась поближе к перилам, чтобы не мешать людям, поднимающимся наверх, Лев Борисович стал спускаться по лестнице. Заглядевшись на приезжих, он лицом к лицу столкнулся с человеком, который тоже держался за перила, в другой руке у него был скомкан берет. Оба — Лев Борисович и гость — торопливо сняли руки с перил и сделали шаг в одну и ту же сторону, таким образом они встретились снова лицом к лицу, дружески улыбнулись друг другу и разошлись… «Хелло, мистер Ханин!» — раздался возглас человека, который был уже на верхних ступеньках лестницы. «Иес!» — отозвался тот самый, что был с беретом в руке. Лев Борисович остановился, потом поднялся на несколько ступенек выше и в третий раз, теперь уже очень внимательно, посмотрел на своего однофамильца. Человек с беретом так же с любопытством устремил свой взор на Льва Борисовича. Что-то очень знакомое и близкое, словно сказка из далекого детства, далекий детский сон, ожило перед глазами этих двух пожилых людей. Оба сделали еще шаг вперед по лестнице — и повернулись друг к другу.
— Это ты? — вырвалось у ошеломленного Льва Борисовича, и действительно будто не наяву, а в далеком сне последовал ответ, также полный изумления, растерянности и радости:
— Иес, я… Гарри Ханин… Гершл, — поправил он себя и назвал свое прежнее, уже многие годы не употребляемое еврейское имя. Они обнялись, расцеловались.
— Хелло, мистер Ханин! — громче позвал тот же человек, который раньше его окликнул. — О, встреча! Коллега! Ол райт!
— Старые знакомые? — спросил академик Мезенцев, который вместе с другими руководителями городка сопровождал ученых в гостиницу и был очевидцем этой сцены.