Сидоров был в белом свитере, Женя — в простом, свежем платье. Они оба опоздали из-за нее, из-за Жени, так говорила она, стоя перед Антониной.
— Пришлось дежурить в клинике, понимаете? До двенадцати часов. Сидоров, бедный, сидел и дремал внизу, в вестибюле, под часами.
— В какой клинике? — не поняла Антонина.
Женя назвала.
— Ах, боже мой, — вдруг обрадовалась Антонина, — ведь я там рожала. Ах, как давно это было! И сейчас там тоже рожают?
— Тоже, — улыбнулась Женя.
— Вы же моего сына не видели, — говорила Антонина, — пойдемте, я вам его покажу.
Она взяла Женю за руку и потащила ее в коридор. В коридоре, в темноте они обе разом остановились.
— Я рада, что вы приехали, — сказала Антонина, — у нас весело.
— И я рада. Я только сегодня очень устала, знаете? Как вы живете?
Антонина не ответила. Ей не хотелось говорить, что хорошо.
Федя спал, одеяло с него сползло, рубашка подкатилась к самому горлу.
— Совсем замерз, — сказала Антонина и с усилием вытащила его из кроватки, — ну совсем простыл мальчишка.
Улыбаясь, она поцеловала его в лоб, в переносицу, в пушистые ресницы.
— И не сажала его нянька, наверное, их какая, право! — говорила она. — Подождите, я сейчас.
Было слышно, как за ширмой Федя вдруг спросил:
— Умывальников начальник?
— Спи, спи, — тихо говорила Антонина, — спи, деточка.
Потом с сыном на руках она вышла из-за ширмы и села в кресло у камина. Угли еще тлели. Женя подкинула щепок и два полена, подула, дрова вспыхнули и мелко затрещали. В комнате было полутемно и тихо — смех и голоса из комнаты Пал Палыча едва доносились…
— Ну вот, — сказала Антонина, — посмотрите, хороший?
Женя нагнулась над мальчиком, завернутым в одеяло, и, улыбаясь, сказала:
— Очень. На вас похож.
— Правда?
— Правда. Ресницы совсем ваши. И лоб ваш. И нос.
— Нос как раз отцовский, — сказала Антонина, — это вы неверно. Вот рот — мой. — Она дотронулась пальцем до губ мальчика, потом показала свои, накрашенные, четко вырезанные. — Видите, одинаковые? Господи, что ж это я, — вдруг спохватилась Антонина, — ведь вы не ели ничего…
В комнате у Пал Палыча было шумно, накурено и, видимо, весело. Все чему-то смеялись, один толстый Щупак сидел с недовольным лицом. Антонина усадила Женю меж Пал Палычем и Сидоровым, налила ей вина, подвинула закусок и жаркого, выпила сама и подсела на диван к Заксу.
— Вы чего убежали?
— Так.
— Так только вороны каркают, — сказала она и засмеялась — ей хотелось выглядеть счастливой. — Ешьте! — крикнула она Жене. — Там жаркое вкусное, с грибами. Ну, чего же вы уединились? — спросила она опять у Закса.
Он молчал.
— Давайте я вас побрею, — вдруг предложила она, — хотите? Вон вы какой небритый. Пойдем в кухню, я вас там отлично побрею. Ведь я мастер, и хороший. А? Ко мне самые капризные клиенты ходят. То есть ходили, сейчас я мало в мужском зале работаю, больше в дамском. Хотите, побрею?
— Нет, спасибо, — улыбаясь, сказал Закс? — я боюсь.
— Почему?
— Вы пьяная.
— Вот уж неправда, — растерянно сказала Антонина, — это уж чистая неправда…
— Впрочем, и это неважно. Важно другое: вы на меня рассердились за мой тост и зарежете меня нарочно. Но ведь прав я, а не он. Ужасно это горько и, знаете, неразумно. Сколько полезных людей тратят свою жизнь только на домашний очаг, на все это липовое счастье, и, взрослея, старея, понимают, что жизнь-то прожита даром.
— Вы — партиец?. — спросила Антонина.
— Нет.
— А Женя?
— Женя — комсомолка.
— А что вы делаете на массиве?
— Я там заведую электричеством.
— И Сидоров над вами начальник?
— В общем, начальник.
— А Щупак ваш сердитый.
— Почему сердитый? Нисколько. Он отличный товарищ и работник очень хороший, куда лучше вашего этого… оратора…
— Почему же он мой? — удивилась Антонина. — Я его первый раз вижу. Вы же слышали, он, кажется, об этом и сам говорил. Мне он, кстати, тоже не нравится… А это правда, — оживившись, спросила она, — правда, что вы с двумя ребятишками живете, и стираете на них, и все делаете?… Правда?
— Правда.
— И вы… довольны?
— В основном доволен. Я думаю, что работа спасает человека от всего. Я бы, наверное, не выдержал, лопнул бы, если бы не массив и не ощущение своей там, извините, полнейшей незаменимости. Знаете, очень ведь еще важно быть незаменимым… Тогда все можно перенести, все легко, все даже как-то само собой делается.
— Да, но стирать, обед варить, очереди, завтраки, уборка. Ведь с одним сколько дела, это ужас, а тут двое, да еще вы мужчина… Вы стирать-то хоть умеете?