Вслед за Аркадием Осиповичем шел толстый пожилой человек в пенсне, с бородкой, но без усов. Поклонившись Рае и Антонине, как старым знакомым, он спросил:
— Ну-с, Аркадий Осипович, что мы сегодня будем кушать? Что в театре? Как здоровьице?
«Боже, до чего он знаменитый! — почти с ужасом подумала Антонина. — Все его знают».
Пока артист разговаривал с метрдотелем, Рая сказала Антонине, что если Аркадий Осипович купит вина, то они ни в коем случае пить не будут.
— А ты все-таки, Зверева, дура, — вспомнила Антонина, — стала щенят разглядывать, какие кобельки, какие сучки. Я даже покраснела.
— А разве неприлично получилось? — заволновалась Зверева. — Я, право, не заметила.
— Эй, граждане, не шептаться! — крикнул Аркадий Осипович и протянул им карточку. — Выбирайте.
— Пля-де жур, — прочла Антонина и вспомнила сорти-де-баль.
Дальше шли названия совершенно непонятные и неслыханные, причем известным было только какое-то слагаемое кушанья, — например, с грибами, или с цветной капустой, или с пирожками, само же кушанье оставалось тайной.
— Не понимаю я, — краснея от напряжения и оттого, что на нее смотрели метрдотель, Аркадий Осипович и официант, шипела Рая. — Ну что это такое, ты понимаешь, Старосельская? Крокетки, сальми из дичи, хашиоз-еф-поше, молодка берси, ньеки по-итальянски, беф-бризе.
— Что же вы, девочки, — улыбаясь, спросил артист, — выбрали?
— Ничего мы не выбрали, — совсем сконфузившись, сказала Рая, — мы не понимаем…
— Ах вы, чудак народ, — засмеялся Аркадий Осипович, — ну, давайте сюда, вместе выберем. Что, ньеки, да? Ньеки — это из теста такая запеканка, верно, Оглы?
— Верно, — сказал официант, — с сыром тесто.
— А берси? Жареная курица, верно, Оглы?
— Курица, так точно, — подтвердил Оглы, — можно сделать с цветной капустой. Или рис подать…
— Нет, не надо, — решил артист, — знаете что, Валентин Михайлович? Дайте нам три нареза.
— А что такое «нареза»? — спросила Рая.
— Нарез, барышня, кушанье, в котором все есть, — пояснил Оглы, — и курица, и ветчина, и ростбиф, и бифштекс… В холодном виде будет.
Девочки переглянулись. Им обеим понравилось то, что в нарезе есть все.
— Но в холодном виде, — тихонько сказала Рая.
— А зачем нам горячее?..
Пока официант хлопотал с ужином, Аркадий Осипович вертел в пальцах зеленый красивый бокал и, глядя, как отражается в стекле свет от люстр, едва слышно насвистывал «Не осенний мелкий дождичек». Антонине опять показалось, что ему скучно с ними, что если бы не они, то он подсел бы к своим знакомым и так же смеялся бы, как те. Она съежилась и опустила голову. Ей стало холодно, шум ресторана отодвинулся куда-то далеко, она слышала только тихий свист Аркадия Осиповича да вздохи томящейся Раи.
— Так, — вдруг сказал артист и стукнул бокалом о стол. — Что вы приуныли? Скучно со мной?
Антонина подняла голову и не узнала Аркадия Осиповича — до того он изменился за эти несколько минут. Бледный, постаревший, он точно обмяк в своем кресле, только глаза его блестели по-прежнему — молодо и насмешливо.
— Разваливаюсь, — будто отвечая на безмолвный вопрос Антонины, сказал он, — устал. День ничего и вечер ничего, а как ночь наступает, как подумаю о своей квартире, о том, что снова не спать…
Он не кончил, махнул рукой и отвернулся.
— А вы к доктору пойдите, — сказала Антонина, — папу один доктор лечил очень хороший — Дорн, вот к нему.
— Это у Чехова Дорн.
— Что?
— Я сказал, что у Чехова есть врач Дорн. В одной пьесе. Он и пьесу кончает: «Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился». А потом занавес.
— Я не понимаю, — робко сказала Антонина.
Аркадий Осипович молчал.
— Пустяки, — неожиданно сказал он и громко поздоровался с компанией людей, которая рассаживалась за соседним столиком.
— Кто это? — спросила Рая.
— Актеры.
Их было пять человек. Один, очень толстый, с бабьим лицом, в железных очках и с трубкой, садясь, все махал Аркадию Осиповичу рукой. Другой — помоложе — что-то не по-русски сказал, и все засмеялись и закивали головами. Аркадий Осипович тоже улыбнулся. Самый высокий из пришедших — длинноносый, с белыми волосами — был очень странно одет и никак не мог найти себе удобное место. Официант долго усаживал его, но так и не усадил — он вдруг рассердился и ушел. Все опять засмеялись.