«Дурачок ты, дурачок, не понял разве, я тебя просто поймал на удочку. Если будешь считать день и ночь, даже есть перестанешь, тебе понадобится тридцать два года, чтобы досчитать до миллиарда».
Солнце вошло в зенит. Деревья не отбрасывали тени. Мы с Иваном и с Наско лежали на лужайке.
Иван что-то насвистывал. Вдруг он спросил:
— А знаете, какая из сельских работ самая тяжёлая?
— Какая? — навострил уши Наско.
— Косьба.
— Почему косьба?
— Да потому, что, когда косишь, ни свистеть, ни петь не выходит.
Иван вытянулся на спине, замолчал, закрыл глаза. Наско сидел рядом с ним, погружённый в свои мысли, грустный, держал на коленях раскрытый дневник.
И я лёг на спину, но глаза не закрывал, глядел в небо.
По небу бежали два облачка, спешили куда-то. У меня даже глаза заломило глядеть на них. Я зажмурился и стал напевать. Я пою только тогда, когда уверен, что меня никто не слушает. Иван задремал, а Наско был погружён в свой дневник.
Я открыл глаза. Уже три облачка проплывали над горой и собирались скрыться за вершинами.
Я наблюдал их беззаботный полёт, и вдруг от этого мне стало страшно.
«Куда ты попал, Ванка?» — спросил я самого себя. Действительно, где я? Здесь, в этом мире, мы с Наско одни. Нет дороги, по которой я мог бы прийти к Латинке, чтобы поглядеть на её новые рисунки. Сюда не прилетит бумажный голубь Милчо Техники. Моё родное село и мой пионерский лагерь хоть и отделён от меня всего пятьюстами километрами, — отгорожен от меня целым тридцатилетием. Больше тридцати лет отделяют меня от школы, от мамы! Они так далеки от меня, точно живут на другой планете. Школа моя ещё не построена, и песенка, которую я напеваю, ещё не родилась. Там, в пионерском лагере, остались мои друзья и книги, которые я ещё не успел прочесть. Товарищ Асенов расставил фигуры на шахматной доске, ждёт в своей палатке. Там, наверно, уже шумит костёр, разожжённый другом Данчо, который никак не верит, что Земля круглая. Там сейчас готовятся к экскурсии в Димитровград, о которой мы объявили в стенгазете. Не взберёшься на эти легкомысленные облачка, чтобы они отнесли меня домой, в пионерский лагерь в Осоговских горах. Не могут они перенести меня на тридцать лет вперёд. Мои школьные друзья ещё не родились. Книги, которые я знаю и люблю, ещё не написаны. Димитровград ещё не построен — на его месте пока что одни болота, огороды да бедные деревеньки. Никогда, никогда не увижу я моих друзей — они родятся ещё только через двадцать лет. Нельзя послать им весточку. И через самый сильный бинокль их отсюда не увидишь. И даже через нашу походную радиостанцию не могут они позвать меня. Ни по мхам, ни по кронам деревьев не найти нам с Наско дороги туда. И никто не может нас отсюда услышать. Ну и что с того, что я, находясь здесь, знаю всё о завтрашнем дне, могу всё предсказать? Ведь тот мир, из которого я явился, для Ивана, для бая Владо, для Васила — их будущее. Правда, я знал уже ответы на вопросы, которые их тогда мучили. Но я же знал, что пройдёт ещё много дней и ночей, пока всё переменится. Но не сейчас, не сегодня. Сейчас надо мной — это небо с облачками, готовыми скрыться за вершиной, сейчас война, полицейские, которые суют нос в каждый угол и закут в деревне, обыскивают каждого, кто бы ни шёл в поле на работу. Сейчас возле меня измождённое тревожными ночами лицо Васила. Сейчас возле меня колыбельные песни, которые поёт Вера, и тихое дыхание Ивана возле моего плеча.
Пионерская песенка, которую я напевал, замерла у меня на губах. Она была из другого времени.
Я наклонился над Иваном и поглядел ему в лицо. Одну руку он положил под голову, а ладонью другой прикрыл глаза от солнца. Грудь его поднималась и опускалась: он ровно дышал.
Но сон его был чуток. Иван ощутил на себе мой взгляд и отнял ладонь от глаз. Улыбнулся, поглядел на облака.
— Задремал я, это к дождю. Облака собираются над горами, а потом сгрудятся в тучу, и дождь пойдёт.
Заговорить с ним или нет?
— Иван, ты знаешь, что у меня два имени? С самого рождения. Папа хотел назвать Иваном, а мама — Виктором. Вот я и стал называться Иввик. И каждому теперь объяснять.
Иван стряхнул прилипшие к волосам травинки и спокойно подождал, пока я закончу свои объяснения.
— Ну и что? — сказал он.
— Как — что?
— Да ведь имя — не самое главное. Имя может быть каким угодно, всё одно. Сердце — вот что главное. Ради кого и чего оно бьётся…
Иван опустился на мягкую траву, зажмурился.