2
В тот же день, когда отец поразил меня своим прогнозом относительно Польши и будущей войны, мой юный муж Петр под развешанными в кухне проволочными антеннами для усиления сигнала радио «Голоса Америки» и «Свободы» настойчиво убеждал меня в том, что никто никуда не войдет, потому что у наших кишка тонка, а Брежнев давно выжил из ума и его окружение об этом прекрасно знает.
– И вообще они в Афганистане увязли! – отрубил он. И еще он сказал, что мой отец хотя и большой оригинал, но, как всякий советский военный, не вполне адекватный. Разве нормальный человек будет говорить такое беременной дочери?
Мне стало обидно, и мы стали спорить. Я говорила, что у меня хоть такой отец, а у него вообще никакого нет. И что мой научил меня познаниям в разных областях. На что Петр сказал, что доволен тем, что его воспитывали бабушки, потому что отцы ничему хорошему не научат. Его отец-художник вообще исчез, а отчим – полное недоразумение. Потом он напомнил мне про обезьяну с палкой и стал требовать, чтобы я объяснила, почему теперь ни одна обезьяна не превращается в человека. Что ей мешает? Я не стала ему отвечать и ушла под свист и бульканье приемника в комнату.
Спрятавшись под пледом, я вспомнила, как всего пару лет назад Петр вбежал на черную лестницу Исторической библиотеки, где была курилка, в которой собирались все юные библиотекари, не прошедшие конкурс в институты: моя подруга Ленка, фарцовщик Кубакин, хиппующая Тамара и я – и радостно провозгласил, что его отчим, наконец, отвалил из дома и что это самый лучший день в его жизни. Отчим был директором студии «Диафильм», которая находилась рядом с библиотекой, где мы работали, и Петр, проходя мимо его большой серой «Победы», демонстративно лупил ее по колесам. Он был по-своему прав, отцы не вносили в жизнь ничего, кроме неприятностей и проблем. Они жестко воспитывали, много пили и при этом то появлялись, то исчезали.
Я же, слыша ликование Петра, терзалась от тоски; только что мне стало известно, что отец уходит из дома. И с этого дня мама стала называть его – «ничтожный тип».
Буквально за день до объявления о своем уходе он позвал меня прогуляться, решив, что со мной уже можно говорить как со взрослой. Неловко заглядывая мне в лицо, явно не зная, как начать, он сказал, что встретил прекрасную женщину, с которой они читают друг у друга в душах и вместе ходят в галереи. Она его слушает как никто на свете, и он не может без нее жить. С моей матерью ему тяжело, они разные люди, и вообще, так получилось, что он был вынужден на ней жениться, потому что… потому что она оказалась от него беременной. Я должна была родиться на свет.
Лучше бы он этого не говорил.
Мне стало по-настоящему страшно, словно ты видишь себя на все годы назад.
Как над твоей еще не возникшей жизнью кто-то занес огромные ножницы и пытается перерезать нить, на которой ты подвешен. Вроде бы ты и есть, но этими словами тебя словно вычитают из жизни. А если бы он уговорил маму от меня избавиться, то с кем бы он сейчас шел по бульвару? Кому бы он рассказывал все, что знал.
Никогда в жизни с отцом у нас не было подобных разговоров. НИКОГДА. И не было языка для того, чтобы говорить на подобные темы. Он всегда уклонялся от любых тем, которые касались его личного опыта или отношений с близкими. Про книги, историю, картины, про что угодно он мог говорить бесконечно, но только не о своей жизни. Поэтому я закрылась, замолчала и думала, как бы скорее сбежать от него. Было видно, как мучительно он ищет слова, путается, пытается говорить строчками каких-то евтушенковских стихов. Но я ему не помогала, я мрачно ждала, когда он закончит свой монолог.
И вот он ушел из дома… У женщины, с которой у него был роман – она работала в их военном отделе, – был муж и сын. Маме звонили и говорили, что до отца у нее кого только не было.