под чужой фамилией послали со специальным заданием в фашистскую Германию, слух же об его
аресте распустили специально, чтобы сбить с толку ищеек Гиммлера.
Между тем, тучи над головой Дружинина сгущались и вскоре грянул гром. Георгий Николаевич,
как было заведено в то время, написал заявление о том, что арестован его родственник, родной брат
жены. Через короткое время он узнал, что в партком завода поступила анонимка, где его
дополнительно обвиняли в связях с целой группой арестованных врагов народа. В этой анонимке
были названы многие люди, с которыми он в свое время воевал, учился и работал, значились там и
Нодели... Надо сказать, что Георгий Николаевич этому не очень удивился, больше, пожалуй, удивляло
то, что его самого так долго оставляли в покое. При обсуждении "дела" Дружинина на парткоме
никакие доводы и объяснения в расчет не принимались. А когда он, разгорячившись, заявил, что
"имярек" по его убеждению злостно оклеветан, как оклеветан сейчас и он сам, его участь была
решена. Его исключили из партии, а после утверждения этого решения на бюро райкома, сняли с
работы.
В их доме все изменилось. Перестали бывать гости и даже родственники, замолк телефон. Анна
Семеновна по ночам жгла над газовой плитой запретные книжки и газеты. Виктор однажды спросил
ее, зачем она это делает. Анна Семеновна, пряча глаза, сказала:
— Молчи, сынок, молчи... Так надо... Только папу ни о чем не спрашивай... Ему сейчас очень
тяжело...
— Да, — тихо сказал Виктор. — Я вижу.
Ожидая каждую ночь ареста, Георгий Николаевич писал письма в самые высокие инстанции и
даже на имя самого Сталина о том, что его оклеветали, требовал реабилитации и наказания
клеветников. Ответов на свои письма он не получал и потому еще больше впадал в отчаяние. В те
бессонные ночи Виктор слышал тревожный шепот родителей, чутко прислушивающихся к ночной
тишине и ожидающих в любую минуту роковой звонок в передней. Однажды до его слуха донеслись
такие слова: — Если за мной придут, я им в руки не дамся... — Анна Семеновна знала, что у мужа
сохранился его комиссарский маузер и прекрасно понимала, о чем он говорил. — Успокойся, никто и
никогда за тобой не придет. . Это может быть смешно, но я вчера гадала на картах... Виктор был
целиком согласен с матерью. Он тоже был убежден , что отца никогда не арестуют. "Никогда этого не
будет. Не будет и все...".
Дружинина томила бессоница. По ночам он ходил по квартире, курил, перечитывал Ленина и
Сталина... С утра уходил из дома на целый день, бродил по замоскворецким переулкам, приходил на
Красную площадь. Стоял у ГУМа и подолгу смотрел на Мавзолей. Однажды к нему подошел человек
в кожанке и негромко проговорил: — Проходите, гражданин... Здесь стоять не положено.
Всю обратную дорогу домой Дружинин шел со слезами на глазах." Какой-то нахальный молокосос
прогнал меня с Красной площади, от Ленина, — думал он. — Да кто ему, черт подери, дал на это
право!" И вдруг он вспомнил фразу, которую услышал от старика-отца, приехавшего из голодной
Курской деревни в Москву за хлебом-солью. " За што боролись, сынок, на то и напоролись", — сказал
тогда ему отец. Ох, какого же "перца" задал он тогда за это отцу! Анна Семеновна еле-еле их
помирила. Вспомнив об этом, Георгий Николаевич усмехнулся. "А ведь прав был старый. Сами во
всем виноваты. Сами...".
* * *
Мучительно долго потянулись дни, недели, месяцы. Дружининым пришлось занимать деньги у
родственников, сдавать вещи в ломбард. Георгий Николаевич попытался устроиться рядовым
инженером в ремонтные мастерские. Но когда заведующий мастерских узнал от Дружинина его
историю, он беспомощно развел руками и смущенно сказал:
— Не обессудь. Но... не могу. . Сам понимаешь.
— Нет, не понимаю. — сказал Дружинин.
— Я бы тебя взял! — И он, хлопнув дверью, ушел.
Прошло полгода. Когда человек долго живет под прессом страха и угнетения, он со временем
становится либо безропотным его рабом, либо в нем подспудно зреет протест и надежда. Надо
сказать, что Дружинин, вопреки всему, что происходило вокруг, не терял надежды на справедливый
исход своего дела. Он черпал эту слепую уверенность только в своей правоте. При этом он прекрасно
понимал, что и его арестованные друзья ни в чем не виноваты. И все же он верил... И когда писал