картофельными оладьями с кусочками кисло-сладкого мяса.
— Отличная вещь! Вкуснятина! — громко сказал Виктор, — но почему Вы назвали это царское
блюдо Польской рыбой?!
— Э-э! — поднял палец Глейзер-отец, — это дорогой товарищ лейтенант, факт исторический. Так
эту еду величают все бывшие польские евреи. А почему? Я Вам сейчас скажу. Польша не имеет моря
и рек там, как у меня грошей, раз-два и обчелся. Откуда же там, я Вас спрашиваю, может ловиться
рыба? — Он улыбнулся. — Русские говорят, что на безрыбье и рак рыба, а мы жарим оладьи вместо
рыбы. Вот и весь секрет. Теперь Вы меня поняли, товарищ лейтенант? Вот Вам и вся наша кухня! Хе-
хе... Выпейте еще сладкой наливки, дай бог Вам всем здоровья.
Они все остались там на ночь. Виктор лежал и сквозь дрему ему вспомнились стихи Иосифа
Уткина.
И под каждой слабенькой крышей,
Как она не слаба,
Свое счастье, свои мыши,
Своя судьба.
Вечером они выехали из Саратова. Их путь лежал в небольшой городок Воронежской области, где
тогда находился штаб гвардейской армии. Слегка подвыпивший старшина бренчал на балалайке и
негромко напевал:
Синенький скромный платочек
Фриц посылает домой
И добавляет несколько строчек,
Дескать, дела ой-ё-ёй.
Бежим, дрожим
Мы по просторам чужим...
Маша, как и почти все девчата из ее класса, работала теперь на швейной фабрике, а по вечерам
дежурила в качестве "нянечки" в одном из госпиталей. Однажды во время ее дежурства в госпиталь
был доставлен английский моряк с эсминца, сопровождавшего военный транспорт союзников в
Мурманск. Он был тяжело ранен в плечо во время атаки немецких истребителей. После первой
операции в Мурманске понадобилась еще одна, более сложная, и моряка отправили в Москву. Его
поместили в одноместную палату, которую обслуживала Маша. Это был рыжеватый парень лет
тридцати от роду с улыбчивым лицом и глазами цвета морской волны. Маша приняла раненого в
палате, постелила свежее белье, взбила подушки, помогла ему улечься на койку, пожелала по-
английски спокойной ночи (она знала десятка два английских слов) и направилась к двери. Раненый
что-то сказал. Маша подошла и вопросительно на него взглянула. Он взял ее руку, легонько пожал и,
улыбаясь, проговорил по слогам:
— Спа- си-бо, Кать-ю-ша...
Маша сказала ему по-английски "пожалуйста", потом, указывая на себя пальцем, отрицательно
покачала головой:
— Катюша но, аи эм Маша...
Он радостно закивал головой, повторил за ней:
— Кать-юша, Ма-аша, — и, указав пальцем на свою грудь, назвал свое имя: — Антони, Антони
Холмс.
Маша поняла и улыбаясь, спросила:
— Антон?
Он весело рассмеялся и поднял два больших пальца:
— Катьюша-Маша энд Антон!
Так они познакомились. Маша дежурила в госпитале каждый вечер. По просьбе Антона она стала
учить его говорить по-русски. Повторяя за ней русские слова, он очень забавно и смешно их
выговаривал. Это вызывало у Маши искренний смех. Иногда они играли в шахматы и шашки. Он
словами, жестами, рисунками на бумаге старался рассказать Маше о своей жизни. Она внимательно
слушала, переспрашивала, нередко заглядывая в англо-русский словарь. В конце концов Маша узнала,
что он ирландец, родом из города Ольстера, но с раннего детства жил с родителями в английском
городе Ковентри, что отец его работал клерком в каком-то банке, а он сам после колледжа закончил
военно-морское училище. Она узнала, что его родители и младший брат погибли во время одной из
бомбежек Ковентри и что на свете у него никого теперь нет, кроме... Катьюши-Маши. Она смеялась и
просила не говорить глупостей. Когда после операции ему разрешили ходить, Маша, с позволения
врача, несколько раз водила его гулять по Москве, а один раз после того, как они посмотрели в
кинотеатре "Ударник" какой-то фильм, Маша пригласила его к себе домой на чашку чая. В тот вечер
она познакомила его с матерью, которой он весь вечер жестами и невообразимой мозаикой слов
старался объяснить, что ее дочь Катьюша-Маша спасла ему жизнь и есть самая прекрасная на этом