белугой.
* * *
Их единственный сын, закадычный друг Виктора Гурген, погиб в последние дни войны под
Берлином. Эта трагическая весть потрясла Татьяну Михайловну и Арменака Макаровича. Она
надолго слегла в больницу, а он за несколько дней поседел, как лунь и все ночи проводил у ее
больничной койки. Виктор тоже очень тяжело переживал гибель своего лучшего друга и долго не мог
осмелиться навестить стариков. Когда, наконец, решился на это, он опустился на колено перед
Татьяной Михайловной и со слезами на глазах произнес: Мама Гургена — моя мама. Если не
возражаете, я теперь буду Вас так называть. Можно? — Она погладила его по голове, потом прижала
к груди и прошептала: — Спасибо тебе, сын мой, у тебя благородное сердце, недаром наш Гургенчик
любил тебя, как родного брата.
* * *
Перед обедом Виктору захотелось пробежаться на лыжах.
Справа тянулся густой хвойный лес, а слева, до горизонта, сверкала голубыми и золотистыми
солнечными зайчиками снежная равнина. Он шел на лыжах и поглядывал на покрытые снегом
тяжелые ветви сосен и елей. Вдруг ему вспомнились пушкинские строки: " ...там чудеса; там леший
бродит, русалка на ветвях сидит. ." — Хорошо бы забраться в какую-нибудь лесную избушку на
курьих ножках, — подумал он, — и, как мечтал поэт Саша Черный, проспать там без снов и,
любопытства ради, проснуться лет через сто...
Эти невеселые мысли пришли к нему не случайно. Прошедший год был для него трудным. В
январе его назначили начальником механического цеха — самого крупного на заводе. Работы было по
горло, он пропадал на заводе с утра до вечера, хотел доказать, что в нем не ошиблись. А тут еще
очередная весенняя сессия в заочном институте. Учился он все эти годы нормально, переходил с
курса на курс без "хвостов". Но на этот раз ему не повезло, не сдал экзамен по политэкономии.
Новым и, пожалуй, самым тяжелым ударом судьбы в том году было для Виктора и Маши
окончательное заключение видного новосибирского профессора-гинеколога о том, что Маша не
сможет больше стать матерью. Узнав об этом, Маша долго была в таком угнетенном состоянии, что он
боялся, как бы она не наложила на себя руки. Однажды он ей сказал: — Хочешь усыновим какого-
нибудь очаровательного пацана или курносую девчушку? — Она ничего не ответила, только глубоко
вздохнула и зябко потуже натянула на плечи пуховую шаль. А он в тот момент с грустью подумал: —
Два приемыша в одной семье!
О тайне своего происхождения он Маше до сих пор не рассказал. Почему он и сам не мог себе
этого толком объяснить. Он не однажды хотел ей рассказать свою родословную, но всякий раз его
сдерживала мысль о том, что сразу же что-то в нем сломается и рухнет, как дерево, у которого
подрубили корни.
...Виктор взглянул на часы: близился час семейного застолья, посвященного юбилею Арменака
Макаровича.
Он обогнул маленькое, похожее на неглубокую тарелку замерзшее озерцо и широким шагом
заскользил по своей прежней лыжне в обратную сторону.
* * *
За праздничный стол Татьяна Михайловна и Арменак Макарович пригласили и хозяев избы, с
которыми все эти годы жили в мире и дружбе. Виктор и Маша были с ними тоже давними знакомыми.
Хозяин избы Тимофей и его жена Нюра, как и почти вся их деревня, работали на заводе. Тимофей,
однорукий инвалид войны, работал там вахтером, а Нюра — уборщицей. Они принесли с собой к
столу боченок квашеной капусты, чугунок ароматной, прямо из печи, вареной картошки и любимый
Арменаком Макаровичем маринованный чеснок. По случаю дня рождения Тимофей принес еще
бутыль самогона, настоенного на какой-то местной ароматной травке, которая, по его словам,
укрепляет жилы и лечит от всех болезней. В подарок Арменаку Макаровичу Нюра поднесла
маленький образок божьей матери в потемневшем от времени серебряном окладе.
Первый тост предложил Виктор, он пожелал имениннику богатырского сибирского здоровья и
долгих лет жизни, и прочитал написанное им поэтому случаю небольшое стихотворение, в котором
желал дорогому Арменаку Макаровичу обрести в его славном жизненном марафоне второе дыхание.
Потом поднялся Тимофей.