- Ты так и не решился? – спросила Няня.
- Пока нет, - ответил Наставник.
- А если ты уже упустил подходящий момент?
- Не знаю. Не уверен, что этот момент вообще когда-либо был. Как мне объяснить ему… все, если я сам всего не знаю.
- Может быть, он сможет понять сам, - предположила Няня.
- А если нет?
Оба задумчиво замолчали.
Нур придирчиво взглянул на рисунок и отложил кисть. С натюрморта на него смотрел пузатый, облепленный нелепыми розочками кувшин, а перед глазами все еще стояла вереница планет. Яблоки, окружавшие кувшин, тоже почему-то выстроились причудливой цепочкой, подозрительно походившей на увиденный несколько часов назад строй небесных тел. Парад планет Нур наблюдал впервые в жизни. И теперь не мог думать ни о чем другом. Нужно их нарисовать. Карандаш нервно затанцевал по слепящей белизне альбомного листа, но практически сразу замер в руке мальчика. Эти глупые пустые шарики на бумаге намного больше напоминали яблоки, чем планеты. Планеты Нур видел уже не раз, но сегодня они были другие, особенные. Мальчишка тяжело вздохнул. Опять не выходило, не получалось нарисовать то, что действительно хотелось изобразить, запечатлеть навсегда, остановить. Не только на голографиях, но и своими руками.
Набросок был хорош, но он все равно не устраивал Нура. В нем была форма, но не было правды. Карандаш отправился вслед за кистью, а Нур - в привычное путешествие по кабинету Наставника. Такие импровизированные экскурсии по тайным чертогам бескрайнего зала обычно развлекали его. В них он всегда находил какой-нибудь новый предмет, прибор или инструмент, невиданный прежде и неизвестный. Иногда Нур пытался его нарисовать, но чаще просто рассматривал, изучая мельчайшие детали сложного, надежно хранящего свои маленькие секреты устройства.
В этот раз бескрайний стол Наставника был скучен. В тени упитанных учебников под бдительным присмотром строгих колб и сердитых мензурок притаились шкодливые пробирки и пипетки, в центре стола окруженный восторженными линзами, унылыми термометрами и суровыми приборными стеклами царил раздувшийся от гордости микроскоп. В отдалении пристроились насмешливые неразлучные приятели – вольтметр, гальванометр, амперметр и реостат, в гордом одиночестве на краю стола приткнулся своенравный динамометр. Под несколькими слоями белоснежных листов в толще блокнота дремал секундомер. Ничего нового.
Неожиданно Нур увидел его. Свой новый предмет. И принял поначалу за учебник. Но он не был учебником. Во всяком случае Нуру никогда не приходилось видеть такие учебники. Яркие и блестящие. Все его бумажные учебники были тусклыми и потертыми от многолетнего усердия. Таких, как этот, просто не могло быть. Но он был. Нур осторожно взял в руки таинственную находку. Обложкой странного учебника была картинка. Но это был не чертеж или схема, которые он обычно встречал на страницах своих учебников. Она очень напоминала рисунки Нура. Была цветной, как его натюрморты. Картинка изображала неуклюжую немного бесформенную фигурку. Не такую как у Наставника или Няни, фигурка походила на него. И на Лизку. Это был человек.
Человек с ног до головы был завернут в нелепую одежду, что-то несуразное красовалось и на его голове, но это без сомнения был человек. Он по колено стоял в странной штуковине, напоминавшей нянины соусники, и держал в руке причудливую расширявшуюся на конце гимнастическую палку, частично погруженную в страшную пятнистую синеву, заливавшую практически весь фон картинки. Лишь вдалеке позади человека угадывались знакомые, замутненные, коричневато-зеленые нагромождения. Кроме удивительной картинки на обложке было только несколько слов.
Д. Дефо
Робинзон Крузо
Нур осторожно приоткрыл обложку и провалился в бесконечное и необъяснимое.
Жизнь, необыкновенные и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, прожившего 28 лет в полном одиночестве на необитаемом острове…
Слова, слова, слова, которыми говорила находка, не произнося ни звука. Половину из этих слов он не понимал. Он понял лишь одно – с ним говорил человек. Никогда в жизни Нур не видел таких чудесных рисунков, но и они бледнели перед теми картинками, которые рисовали ему слова. Он чувствовал, как что-то огромное, круглое, теплое разворачивается внутри него, набухает, как нянино тесто для сладких пирожков с вареньем, вырываясь за пределы хрупких преград, чтобы никогда больше в них не вернуться. Он плыл в море слов, как боролся за свою жизнь в пугающей черной синеве встреченный человек. Таяло время, наперегонки бежали страницы. Он опять рисовал, но рисовал без карандаша и кисти. И эти картины удавались, каждое мгновение меняясь, но навсегда оставаясь с ним.