«Ты не простое дитя, Мария, - наконец сказал учитель, снова вздохнув. - Цепкость твоей памяти меня пугает, а твои успехи в латыни заставляют думать, Господи прости меня, о чужой душе, говорящей твоими устами. Ты читаешь «Метафизику» Аристотеля с таким увлечением, будто это роман. Ты читаешь Боэция и весело смеешься. Ты, в твои годы, уже одолела Иоанна Сакробоско и афоризмы Гиппократа. Ты по памяти декламируешь Парацельса. Я не говорю о поэтах… Но, Мария, ведь ты девушка. Тебе надо будет выйти замуж за какого-нибудь хорошего человека. Стать женой, произвести на свет ребенка… Подумай, ведь замужняя госпожа не может бегать в гости к соседу, чтобы читать с ним книжки?» Я не улыбнулась в ответ. Мир был ужасен, Господь меня оставил и не давал мне смерти. «Я вижу, тебе это совсем не по сердцу. Говоря по правде, мне тоже… - сказал господин Майер. - Ну хорошо. Иди теперь и не плачь. Я подумаю, как нам быть».
Двумя днями позже он сам явился в дом к моей благодетельнице и сказал ей, что ему опротивели пыль и грязь, которую школяры приносят в его рабочую комнату, что служанки, нанятые женой, мешают занятиям, и что помощь маленькой Марии ему чрезвычайно кстати. Он понимает, говорил он далее, как неловко просить о столь низменной работе девицу из хорошего дома, воспитанницу почтенной женщины, и потому умоляет госпожу Хондорф позволить Марихен впредь принимать от него небольшое вознаграждение, соответствующее ее трудам. Он клянется своей честью, что никто не сможет сказать о девушке плохого, ибо она будет приходить в часы лекций и ни он и никто другой не останется с ней наедине… Словом, все это было как нельзя более вовремя. Тетушка Лизбет непременно запретила бы мне, девице на выданье, ходить к соседу, но теперь победила жадность.
Уважающие себя ученики платят лектору. Мой учитель сам платил за то, чтобы заниматься со мной.
– Я виноват, Мария. Мне не следовало тебя учить.
– Но почему, господин?
– Ты девушка, Марихен. Девушки не должны заниматься науками, Бог дал им другое предназначение. Я же побудил тебя свернуть с пути.
– Простите, что напоминаю об этом, господин, но разве вы сами не называли мои скромные способности Божьим даром?
– Я не знаю, Мария. Я ничего не знаю. Говорят, что у каждого бывает лишь один ученик, и мой пришел ко мне в сером платьице и с косами за спиной. Так мне казалось. Но, возможно, это было искушение… Прошу тебя, не смотри на меня так. Ты легко могла бы сравниться с лучшими из моих студентов, и это тем более поразительно, принимая во внимание, как мало времени ты отдаешь занятиям… но, Мария, ты - девушка! При всех твоих способностях ты никогда не станешь даже бакалавром. Женщине грешно стремиться к учености.
– Разве один и тот же поступок может быть греховным для одного и добродетельным - для другого? Почему я принуждена заниматься втайне тем, за что юноши получает похвалы и ученую степень?
– Ты ошибаешься, дитя мое. Мы оба с тобой не богословы, но пойми, что формальная логика тут не поможет. Есть много поступков, которые сами по себе не бывают хорошими или дурными. Ну вот, к примеру, отказ дать денег может быть сочтен бережливостью или скупостью, в зависимости от чувств, которыми он продиктован, и последствий, которые он влечет за собой. Или, прости мне нескромность примера, - любовь к женщине ее мужа почтенна, а чужого человека - преступна. Отделяя внешность поступка от его сути, мы рискуем впасть в пустословие.
– Я поняла. Я не обвенчана с мудростью. Должно быть, я повторяю грех моей матери.
– Ты разрываешь мне сердце.
Глава 3.
– Мария! Эй, Марихен!
Я обернулась. Кетхен, судомойка в доме Майеров, стояла на черном крыльце и манила меня рукой. Кетхен была добрая девушка. В отличие от многих и многих, она никогда не выказывала пренебрежения ко мне, не спрашивала, почему это я называю госпожу Хондорф тетушкой, раз я ей вовсе не родная. Мы с Кетхен не то чтобы дружили, но ладили. Молоденькая девчушка, с большим улыбчивым ртом, с веснушками, которые во всякое время года украшали носик и лоб, с огромными серыми глазами, она и сердилась-то так, что весело было на нее смотреть. Но сердилась редко: в самый хлопотный день весело шуровала тряпкой, весело гремела тарелками и весело распевала, как наденет бархатное платье, а любимый подарит ей кольцо. Сейчас она таращила глаза до того широко, что не было никаких сомнений: есть потрясающее известие.
– Наша сейчас к твоей пошла! - значительно и тихо сообщила Кетхен, когда я подошла поближе. - Зачем бы это она, не знаешь?
Госпожа Майер решила навестить мою благодетельницу. Докторша - вдову купца? И впрямь, к чему бы это? Ой, не к хорошему…
– Не знаю. Меня бранить, наверное.
– За что?
– Они вдвоем придумают. - Мне было не до веселья, но Кетхен прыснула в ладонь.
– Ой, ты всегда как скажешь!… Ну ничего, не горюй. Подумаешь, поругает, глупости это все. Приходи вечером к колодцу. Придешь?
– Приду, если отпустит. Прощай пока.
От радости, принесенной часом за книгой, не осталось следов. Рано или поздно это должно было случиться, но зачем так скоро, Господи? Зачем сегодня?
Дома я в самом деле застала госпожу Майер. Не хочу сказать, что я удостоилась чести ее лицезреть, но слышала вполне отчетливо. Звонкий, как колокольчик, голосок госпожи докторши без труда пронзал тонкую стену:
– …Сказать по чести, я не понимаю, к чему нужна эта странная служба. Мы держим достаточно служанок.
– Таково было желание вашего супруга, - почтительно, но вместе с тем ядовито отвечала благодетельница.
– Мой муж, к моей величайшей досаде, не слишком сведущ в земных делах. Для работы, на которую он нанял вашу племянницу, в доме хватило бы рук. Конечно, мне не жалко этих грошей для девочки, но я удивляюсь вам! Что побудило вас отдать бедняжку в чужой дом? Быть может, нужда?
– Благодарю вас, госпожа моя, мы не терпим нужды. Но вам, вероятно, известны слова о том, что труд возвышает дух и укрепляет веру. Я не возьму греха на душу и не стану развращать праздностью дитя, порученное мне Господом.
– Труд! Весь этот труд состоит в том, чтобы водить тряпкой, подоткнув подол, да сверкать хитрыми глазками. Повторяю снова, я удивляюсь вашей доброте, почтенная.
– Боже небесный! - Тетушку Лизбет оскорбили дважды, назвав сначала бедной, а потом доброй, и этого она не могла спустить даже госпоже докторше. - Я не могла подумать… Ваш почтенный супруг, да неужели…
– Оставьте в покое доктора Майера, дорогая моя госпожа. Я говорю о студентах, которые приходят к нему.
– Школяры? И что же они, вместо наук занимаются, прости меня Господи, любовными делами? С вашими служанками?!
Я так и видела перед собой редкие брови тетушки, приподнятые в притворном ужасе до самого чепца! Госпоже докторше явно не столь часто приходилось вести дружеские беседы с соседками, но сдаваться она не собиралась.
– Ничего такого нет и быть не может. За своими служанками я присматриваю. Но как я могу поручиться за то, что происходит между смазливым парнем и вашей племянницей после лекции, когда они оба покидают наш дом? Вы понимаете, много ли надо времени для любовного сговора…
– Мария никогда не позволит себе ничего предосудительного, - холодно, отделяя слово от слова, выговорила тетушка. Странно, утром я слышала совсем иное…
– Ах, поймите, я говорю не с тем, чтобы обидеть вас. Я просто беспокоюсь за девочку. За какие-то гроши ей приходится представать перед толпой мужчин, ведь это должно быть тяжело юному стыдливому созданию! Неужели нельзя было найти другую службу?
– Если такая служба найдется, я буду рада. - В голосе тетушки, слава Богу, особой радости не слышалось. - Я весьма благодарна вам, госпожа докторша. Ваше внимание - большая честь для меня и моей приемной дочери.