– Здесь жила без тебя. - Я с трудом преодолевала смятение, пока он расстегивал куртку. За год я разучилась и подчиняться мужу, и говорить «нет», но если все-таки у него на уме… Днем, до захода солнца… И говорил он как-то странно.
– Я ведь был в этом доме, заходил к твоей… тетушке.
– Я знаю. Господин Майер мне написал.
– Hо сюда меня, конечно, не звали.
Куртка на Кристофе была новая, рубаха тоже, а из-под рубахи он вытянул полотняный пояс, чистотой не блистающий. Hадорвал его, помогая зубом, и обернулся ко мне:
– Подставляй ладошки.
И в руки мои стали падать один за одним драгоценные камни, темно-зеленые или прозрачные, побольше и поменьше, тяжелые и неровные - я так и замерла, забывая дышать, а они сверкали у меня в ладонях, будто первый лед, намерзший на листьях. Кристоф тем временем выкладывал в линию на столе огромные, больше гульденов, золотые монеты.
– Так что же ты мне скажешь? - весело вопросил он. - Каково я съездил на заработки?
– Это…
– Это не потому, что я такой хороший врач, но потому, что в Америке такие гонорары.
– В Америке?
– В Hовом Свете, так его теперь именуют на картах. Я сперва стыдился брать, а потом, уже на обратном пути, решил по-другому. Какого рожна: лечу задаром чужих детей, а к своему ребенку и жене приду с пустыми карманами?! К тому же камни там недороги, изумруды особенно.
– А эти деньги?
– Дублоны, я обменял на них в Севилье кое-что подешевле и размером побольше. Я остерегался расспрашивать подробно о ценах на камни и золото, но, в общем, полагаю, мы втроем можем прожить безбедно на эти средства хотя бы некоторое время… Мария, милая, знаю, что я скотина, но хоть в малой мере я заслужил твое прощение?
– И ты, имея это при себе, ехал один через три страны?! - медленно я осознавала, что держу в своих ладонях три обычных городских дома - или второй дом Фауста на Шергассе в Виттенберге, с садом и башней и серебряной посудой на кухне. - Один, по нынешним дорогам?!
– Я похож на состоятельного человека? - спросил мой муж и состроил знакомую гримасу, и я засмеялась: да, непохож, и теперь непохож, даже с испанским дублоном в руке. - Кому я сдался, грабить меня. Обычный бродяга-лекарь, все добро - инструменты да рукописная книга… Да, вот, кстати.
Он бросил пояс и наклонился к мешку.
– Книгой это пока не назовешь, так, наброски, но если захочешь, потом прочти. Я писал это, когда выдавалось время. Hе думаю, что записал все стоящее, но многое.
– Hет, все-таки… - Я не могла избавиться от страшного видения: беглые наемники-грабители с мечами на лесной дороге. - Ведь это целое состояние?
– По здешним меркам. А там все иначе, там эти камушки - что у нас стеклянные бусины. А вот эти кораллы, - он бережно коснулся сережки у меня в ухе, - там растут, как подводные деревья, сперва с ветвями, а затем… Ты смотришь, как на лжеца. Говорю же, сам видел!
– Лжец ты и есть, - я подняла руку с коралловым колечком. - Если бы я знала, на что ты способен…
– Я бы придумал что-нибудь другое, - невозмутимо докончил он. - А коралловые деревья были на самом деле.
– А золото на земле валялось?
– Ну что ты, там же испанские владения! На земле там давно ничего не валяется, кроме пьяных солдат.
– А прекрасные женщины с кожей цвета корицы?
– Женщины, индеанки? Ну да, коричневые, и мужчины, конечно, тоже.
– И вправду эти женщины так хороши?
– Не знаю, не приметил. Я свел знакомство только с одной, ей было лет восемьдесят, она была ведьма и знахарка, и притом добрейшая дама. Если бы не она, я бы пропал.
– Это она наколдовала, чтобы ты вернулся?
– Нет, это наколдовал один монах-испанец… А впрочем, если быть справедливым, и она тоже. Как видишь, я в отлучке жил самой достойной и праведной жизнью.
– О да, и ни с кем не вел дел, кроме язычников и папистов…
– И палачей, и тюремщиков, и самого черта.
– Верно, - я глядела во все глаза на дивное создание, которое Господь назначил мне в мужья. - Но все же, эти камни… Для чего было так рисковать? Что если бы каким-нибудь разбойникам пришло на ум обыскать тебя? Ведь есть же банкиры, дома…
– Дом Вельзеров, - в тон мне сказал Кристоф. - Hет, пропади они пропадом. Они меня на заработки отправили, и за то им низкий поклон, но денег моих они не получат!
Помывшись и одев чистое, Кристоф уже не отходил от колыбели. Сидел прямо на полу, как я сиживала ночами, и глаз не сводил с сына. Я и улыбалась, глядя на них, и гордилась - ведь, как ни крути, это я подарила ему такую радость!
– Насмотришься еще. Пойдем, Труда на стол собирает.
– Погоди, еще немного, - сказал он шепотом. - Спит. Hадо же, какое чудо - совсем беленький, как лен. Белее, чем ты.
– Волосы потом потемнеют. И глаза будут, как у тебя.
– Спасибо, что про имя не забыла. И за это спасибо, - он показал на образок, прибитый к стене. - Как ты только догадалась? Доминус его носил, еще в той, первой жизни. Он Иоанна Златоуста считал своим патроном, хотя родился в день другого Иоанна; вот этот образок на диспуты всегда брал, как талисман, сам же над собой смеялся, а без своего святого не уходил. Говорил, что купил его во Флоренции. Итальянское литье, у нас такого не делают. Смотри, какое лицо - похож на твоего отца в молодости, этот Иоанн… Hу, а потом он его перестал носить, спрятал, я и не знал, куда. Значит, лежал все эти годы там, в Сером Доме - ты где его нашла?… Что - разболтался я, да? Проснется?
– Я не там его нашла, - медленно сказала я. - Hе в Сером Доме. Здесь, в шкатулке тетушки Лизбет.
Молчание.
– О, так вот что. Это, выходит, он подарил твоей матери… а она, верно, положила в твои пеленки…
– Тетушка всегда всем говорила, при мне не было ничего, никаких знаков или вещей. Стало быть - значит…
«Ищу дверь в стене, а стена рухнула». Я все поняла, но отказывалась верить. Стекленеющий взгляд Лизбет обращен ко мне, неверное движение, рука не повинуется, уходит в сторону - пальцы мимо собственного лица… Нет, касаются уха, проколотой мочки, в которую не вдета серьга. Никогда она их не носила, даже по праздникам. Не носила ни одного украшения, только крест. Серьги, коралловые серьги - это ты их взяла, только их, зачем?… От гулящей не родится честная, я тебе говорю… Да нет, это тоже ничего не доказывает!…
– Я ведь просила отца рассказать о матери, - проговорила я вслух. - И он обещал рассказать потом, после моих родов, - а вот сам не дожил. Надо было настоять, заставить его… Мне и то казалось, что есть какие-то причины, почему он не хотел…
– Мария? - Кристоф взял меня за плечи. - О чем ты?
Ну вот и пришло, стало быть, время правды для нас обоих.
Что это все значило? Я, с десяти лет полагавшая себя несправедливо обиженной и угнетенной, сама была жестокой обидчицей - пусть по неведению, но можно ли оправдаться в том, что не узнала родную мать, живя с нею под одной крышей? Мой муж стремился избавить учителя от вечных мук - и едва не погубил его, не сделав простого дела, не осмотрев подаренный дом; тосковал о нем, мечтал снова услышать его голос - и не слышал его воплей о помощи, находясь в трех шагах. Славная пара - двое слепых.
Разумеется, мы говорили друг другу иное. Я уверяла Кристофа, что он не повинен ни в чем, и то же слышала в ответ от него - о себе. Но оба мы знали, что нет таких грехов, которые я бы не отпустила ему, а он мне, и каждый из нас понимал, что себе никогда не простит и навряд ли вымолит прощение у Господа…
Мы решили переселиться в другой город, как ради безопасности, так и потому, что открыть врачебную практику на этой улице было бы плохой услугой и скверной отплатой за добро господину Майеру. Позднее мы и выполнили это решение - как только сын был отнят от груди.
…Hочь наступила в свой черед. Сын спал в колыбели, под пологом. Здесь не было витражного окна, и потолок был ниже, и ноги мои ступали по деревянным половицам, а не по арабским коврам, и звезды не глядели в окно - ночное небо затянуло облаками, и все-таки настало верное, без погрешностей, повторение прошлой осени - или другой истории, еще более давней, древнее античных элегий, старой комедии, сыгранной столько раз, что герои потеряли собственные имена и стали называться просто - я и ты. Каким же было счастьем вновь примерить на себя эту личину, древнюю священную маску, что поглотила тысячи имен и всем дала взамен одно: «Любимая». - Коринна, Лиэлла, Таис, простушка Готлинда и печальная Барбара, синеглазая Янка и конопатая Кетхен, и досточтимая госпожа Мария Вагнер из дома Хондорфа - язычницы и христианки, праведницы и грешницы, невзрачные и прекрасные, злые и добрые, умницы и дурочки, а по правде всего одна женщина сидит на краю ложа и смотрит на огонек свечки, покуда любимый смотрит на нее.