Петр замкнулся в кружке Долгоруких, которые ревниво оберегали его от всякого постороннего влияния. Говорили, что они постарались даже не допустить сближения между ним и его бабушкой, царицей Евдокией (Лопухиной, первой женой Петра I), проживавшей с 1727 года в Москве сначала в Новодевичьем, потом в Вознесенском кремлевском монастыре. По-видимому, Долгорукие имели основание опасаться этого сближения: при первом свидании с внуком и его сестрою Натальей, состоявшемся в присутствии цесаревны Елизаветы Петровны, старая царица убеждала его изменить образ жизни и жениться, хотя бы даже на иностранке. Петр отнесся к бабушке очень холодно и хотя назначил ей приличное содержание — 60 тыс. рублей в год, но свиданий с нею стал избегать. Вскоре она была удалена из Кремля опять в Новодевичий монастырь. Происками Алексея Долгорукого современные наблюдатели объясняли и охлаждение Петра к Елизавете, с которою он раньше был очень дружен и делил постоянно свои забавы. Поговаривали даже, что он был неравнодушен к своей красивой и веселой тетке и одно время ревновал ее к фавориту, кн. Ивану. Как бы то ни было, все заметили, что в Москве Петр стал чуждаться Елизаветы, и дружеские отношения между ними постепенно прекратились.
Остермана, как возможного соперника, кн. Алексей также, несомненно, сильно недолюбливал, но не предпринимал против него решительных мер, отчасти потому, что под него, тонкого политика и незаменимого дельца, подкопаться было очень трудно, отчасти же и потому, что от него нельзя было ожидать серьезного сопротивления долгоруковской группы.
Кн. Алексею приписывались совершенно определенные замыслы. Он хотел, устранив со своего пути всех соперников, подчинить Петра всецело своему влиянию, внушить ему старые русские взгляды, возбудить в нем ненависть к учреждениям и законам деда и склонить его к женитьбе на одной из своих дочерей. Преследуя эти цели, кн. Алексей старался ни на шаг не отпускать от себя Петра, выдумывая для него каждый день новые забавы и новые выезды.
Вскоре после коронации, в марте 1728 года, царь переехал из Кремля в Немецкую слободу, в так называемый Слободской (бывший Лефортов) дворец, а в начале апреля уже уехал из Москвы на охоту. Этим выездом открылся ряд его охотничьих экскурсий, тянувшийся до ноября 1729 года. Алексей Долгорукий, всюду сопровождавший его, часто возил с собою жену и дочерей; после охоты обыкновенно устраивался бал, танцевали и играли в карты далеко за полночь. К царской компании присоединялись ватаги помещиков с своими сворами, и вся орда дружно вытаптывала хлеб, гоняясь по полям за дичью. Охотились под Москвою, в Коломенском и Боровском уездах, но Петру случалось заезжать и дальше: зимою 1729 года он долго жил в Туле и, по преданию, охотился в Чернском уезде. Подобный же характер носили и развлечения Петра в Москве, где он постоянно тешился кулачным боем, медвежьими травлями и садками на зайцев.
Иван Долгорукий, нехотя принимавший участие в охотах, объяснял испанскому посланнику, что не ездит с царем потому, что не хочет быть свидетелем глупостей, которые заставляют его делать, и наглости, с какою относятся к государю члены его компании. Нет, конечно, основания относиться с недоверием к этому отзыву о нравах царского кружка, но и сам князь Иван едва ли имел право выступать в качестве моралиста. Современники изображают его человеком необразованным (Кантемир: «…невежеством наипаче приметный, на ловли с младенчества воспитан с псарями»), буйным, преданным пьянству и распутству. Рассказывали, что, не довольствуясь постоянною связью с замужней женщиной, он давал волю своему темпераменту: иногда даже дам, приезжавших к его матери, затаскивал к себе и насиловал. В этом отношении, по словам кн. М. Щербатова («О повреждении нравов в России»), он был видным представителем золотой молодежи своего времени, когда «честь женская не более была в безопасности в России, как от турков во взятом граде». Однако в нем, тогда двадцатилетием молодом человеке, были, по-видимому, и хорошие задатки — иначе трудно объяснить сильную привязанность, которую он сумел внушить к себе такой недюжинной женщине, как Наталья Борисовна Шереметева, вышедшая за него замуж уже после падения Долгоруких при Анне Ивановне и разделившая с ним изгнание.
Постоянное общение со знатными и незнатными доезжачими, конечно, не имело облагораживающего влияния на молодого царя. Он грубел, становился недоступным для интересов, выходивших за пределы псарни и конюшни. Ко всему, что могло отвлечь его от излюбленных потех, он был равнодушен, даже к военщине, игре в солдатики, которая так захватывала подростков из следующей династии, он не обнаруживал никакой склонности. Остерман хотел устроить под Москвою лагерь с 12–15 тыс. войска, чтобы приохотить Петра к военному делу, но этот проект не удалось осуществить из-за постоянных отлучек царя, очевидно не желавшего менять охоту на солдатские экзерциции. Тем меньше можно было думать об ученье, и в обстановке, окружавшей Петра, растрачивался, конечно, и тот скудный образовательный багаж, который он вынес из своих прежних занятий с учителями. Он понимал по-немецки, знал кое-что по-латыни (умел, по крайней мере, заменять в письме русские слова соответственными латинскими), но этим, кажется, и ограничивались его познания. Он никогда не обладал охотой к ученью, а учили его слегка, «чему-нибудь и как-нибудь», и в лучшем случае в его память могли западать лишь обрывки кое-каких поверхностных знаний. Однако, по отзывам современников, он не был лишен способностей, имел ум живой и проницательный, отличную память, и если бы ему было дано надлежащее образование, то из него вышел бы хороший правитель.