Алечка жила у нас всегда, вплоть до замужества. Первая из детей получила высшее образование, с годами стала заслуженной учительницей Республики — Александрой Федоровной Бобковой.
Так что семья у нас всегда была большая. А отец получал сравнительно небольшую зарплату, «партмаксимум».
Однажды — это еще в 1919 году — Владимир Ильич пришел к нам в час обеда. Отца не было. Владимир Ильич решительно отказался от еды, посидел с нами, пошутил.
И вот нежданно-негаданно для отца — записка, посланная Владимиром Ильичом 15 мая 1919 года в Президиум ЦИК.
«Цюрупа получает 2000 руб., семья 7 чел., обеды по 12 руб. (и ужин), в день 84 х 30 = 2520 рублей.
Недоедают! Берут 4 обеда, этого мало. Дети — подростки, нужно больше, чем взрослому.
Прошу увеличить жалованье ему до 4000 руб. и дать сверх того пособие 5000 руб. единовременно семье, приехавшей из Уфы без платья. Прошу ответить.
Ленин.»
Это про нас с Димой! После ленинской записки нас обмундировали! По ордеру! Сестра Валя вспоминает мальчишеские рубахи и штаны из простой ткани, которые не раз стирала для нас, младших. Но я-то помню другое: я получил суконный шлем с красной звездой, и, хоть он налезал мне на уши, не было предела моей гордости. Я повесил над кроватью листовку, выпущенную в 1918 году Реввоенсоветом, я считал, что она теперь имеет ко мне непосредственное отношение.
«Смотри, товарищ! А вот Красная Звезда! Она — отличительный знак красноармейца… На красноармейской звезде изображены плуг и молот. Плуг — пахаря-мужика. Молот — молотобойца-рабочего. Это значит, что Красная Армия борется за то, чтобы звезда правды светила пахарю-мужику и молотобойцу-рабочему, чтобы для них была воля и доля, отдых и хлеб, а не одна только нужда, нищета и беспрерывная работа. Все под Красную Звезду, товарищи! Она есть звезда освобождения всех трудящихся от голода, войны, нищеты и рабства. Она есть звезда счастья…»
А есть все равно хотелось. Это чувство не отвязывалось до ночи.
Помню случай, поразивший меня, мальчишку, до глубины души. Что-то мне понадобилось в отцовском кабинете. Дверь была открыта, но, не дойдя до нее, я словно споткнулся, услышал жесткий, неузнаваемый голос отца. Он говорил по телефону:
— Если не выполните, я прикажу вас расстрелять.
Он положил трубку на рычаг и поднял голову.
Его лицо были не только гневным, оно было страдающим. Понял ли я тогда, что отцу трудно быть жестоким, но другим сейчас он быть не может?
— Саботажник, — затрудненно переводя дыхание, сказал он. — Негодяй. Прости меня, сынок.
Речь шла о задержке хлебных маршрутов для голодающих.
В Кремле квартиру убирали втроем — Аля, Гайша и я, это была наша обязанность. Постели за собой заправляли все. Отец не терпел неряшливости. Свою обувь чистил сам.
Требовательность отца не тяготила нас. Ни он, ни мама никогда не повышали голоса. Мы любили родителей — мамину мягкость, которую нещадно эксплуатировали, ее милое нежное лицо и русые волосы. Любили отцовский голос, его смех, внимательные глаза. Он всегда был очень занят, но для каждого из нас, разных по возрасту и душевному складу, он находил нужное именно этому человеку слово. Нежность его к нам была уважительна.
Ранние школьные годы одарили меня дорогим воспоминанием. Как-то по дороге из школы домой я задержался возле черного «Роллс-Ройса», автомобиля Владимира Ильича. Кроме Ленина, этот автомобиль каждое утро возил на работу Марию Ильиничну и Надежду Константиновну, а она всегда забирала с собой нашу маму, которая в то время тоже работала в Наркомпросе.
Черный старый прямоугольный «Роллс-Ройс», похожий на станинную карету, казался нам, кремлевским мальчишкам, верхом технического совершенства. Тогда, наверно, еще не родилось поколение конструкторов, которые создадут обтекаемые современные машины.
Шофер Ленина, товарищ Гиль, обещал нам, ребятам, непременно покатать нас, когда в стране станет вволю горючего. А пока разрешал крутить баранку и трогать рычаги, объяснял их назначение. Однажды вдруг подверг нас экзамену — что для чего? Оказалось, что я один запомнил, и он сказал, что, мол, буду автомобилистом, а может, поведу броневик или танк.
Я чрезвычайно гордился этой похвалой. Танков мы еще не видели. Но три броневика шли на параде по Красной площади. Мы, ребята, смотрели на них с Кремлевской стены, между зубцами. Стена очень толстая, приходилось тянуть шею, чтобы видеть. Мы горько переживали, когда один из броневиков зафыркал, остановился, и красноармейцы вытащили его с площади на руках. Это было, наверно, в один из первых ноябрьских парадов, потому что красноармейцев помню в зимней форме.