Потом учился в столичном техникуме цветной металлургии. По его окончании мне предложили работать на медеплавильном заводе в неведомой дотоле Ревде. «Где это?» — спросил. — «На Урале», — услышал ответ. Снова вспомнился отец. Заявил: «Поеду туда, на Урал…».
Прибыл на Среднеуральский медеплавильный завод. Представился начальнику обогатительной фабрики Валентину Константиновичу Аполлонову. Изучив мои бумаги, он сказал:
— О, сын того самого Блюхера, что в наших местах воевал? А ты, выходит, сразу механиком намерен стать?
— Так назначили.
— А может, лучше с низов, как отец? Определю-ка тебя для начала бригадиром в ремонтную мастерскую…
Несколько лет я проработал в Ревде. Из бригадиров вышел в мастера, затем стал механиком обогатительной фабрики, а позже поднялся и до технического руководителя ремонтно-механического цеха СУМЗа. Те годы были самыми трудными в моей жизни.
Мои школьные годы прошли своеобразно. Мама преподавала языки в Московской военной академий, а местом постоянной службы отца вновь стал Дальний Восток, и я на каникулы ездил к нему.
Порой отец определял меня в попутчики кому-нибудь из близких друзей. Помнится, довелось как-то ехать даже с самим начальником Главного политического управления РККА Я. Б. Гамарником, и у Байкала произошел такой эпизод. Как только за окном вагона открылась необъятная водная гладь, Ян Борисович в полную силу своего красивого голоса запел:
Славное море, священный Байкал…
Ехавшие с ним товарищи подхватили песню, а я молчал.
— Почему не поешь со всеми? — строго спросил армейский комиссар 1-го ранга.
— Слов не знаю…
— Да это ж одна из любимых песен твоего отца, — тряхнул черной окладистой бородой Гамарник. — как ты не слышал ее?
— Не слышал. Все выходило так, что Байкал проезжали ночью, когда я спал…
— Ну сейчас не поспишь. Учи песню, повторяй за мной. Не осилишь — высажу в Улан-Удэ и отправлю обратно в Москву. Я принял эти слова всерьез и, конечно, постарался, чтобы Ян Борисович не привел их в исполнение. И после, при встрече с Байкалом, с кем бы ни ехал, всегда первым начинал знаменитую песню про славное море…
Во взрослую пору подобные поездки возобновились в середине шестидесятых годов, когда я стал начальником Главного управления ремонтных заводов и служб главного механика Минцветметалла СССР. Прописка была московская, а поле деятельности — от Хибин до Магадана, от Норильска и до границ с Китаем. В то время объездил-облетал чуть ли не все города, в которых протекала боевая жизнь отца на востоке страны. Часто бывал в Иркутске и Чите, Хабаровске и Владивостоке, близко узнал и подружился там со многими былыми геройскими народоармейцами, со славными воинами Особой Красно-знаменной Дальневосточной армии.
Волочаевка… Совсем молоды были ее герои, а некогда глухая приамурская деревушка стала уже известной не только в нашей стране.
Накануне празднования пятнадцатилетия волочаевских боев отец почему-то завел с нами, детьми, разговор о Германии, куда он ездил еще в начале тридцатых годов, и припомнил такой эпизод:
— В Берлине я лучше всего чувствовал себя в Веддинге. Это пролетарский район, ну как Красная Пресня в Москве. Зашел в клуб. Там показывали советский фильм. И, знаете, просмотрев картину, рабочие сначала тихо, а потом полным голосом запели нашу знаменитую дальневосточную песню…
— «По долинам и по взгорьям», да? — сразу выпалил старший брат Всеволод.
— Постой же, неверно, — насупился отец. — Сколько твердил вам — не так! «По долинам, по загорьям…» — начинают ее бывалые партизаны и дальше поют иначе.
— Пап, а все-таки «наливалися знамена кумачом последних ран», — попробовал возразить старший брат, — звучит сильнее, чем… — и Сева запел:
— Вот так и сильнее, и, главное, вернее. А ну-ка вместе:
Этот же эпизод с песней, услышанной в Берлине, отец привел в своей речи 22 февраля 1937 года на собрании участников гражданской войны на Дальнем Востоке, заключив его словами: «Видите, как далеко за пределы горы Июнь-Корань и наше с вами Хабаровска выходит значение Волочаевки…».
В годы давних поездок из Москвы в Хабаровск, после того как за вагонными окнами неспешно проплывает сказочная Июнь-Корань с алым стягом и фигурой красного воина в длиннополой шинели на вершине сопки, отец, выдержав в строгости минуту молчания, твердо чеканил: