— Торги были бурными, но в итоге ее продали по дешевке…
— В общем… хватит лишь расплатиться с кредиторами, а это все же немало.
— Напротив, кажется, они даже не смогли погасить долги. И если он хочет ее сдавать…
— Он хочет ее сдавать.
— Тогда не нужно упоминать о… э… несчастном случае.
— Полноте, здесь все об этом знают… Бедняга Мерсье… Но в наши дни больше никто не верит в призраков.
— А что это за человек?
— Биржевой игрок. Кулисье. К тому же сволочь: только и думает, как бы увеличить имущество. Живет на улице Ришелье. Уже припас себе на старость дом в Тессене. Летом его сдает. Еще у него доходный дом в 19‑м округе — паскудная казарма: предлагает за бесценок мелкой сошке, сортир на площадке. Но теперь-то уж роскошная вилла…
Так беседовали двое прохожих, которые медленно шагали вдоль железнодорожных путей, то и дело отбрасывая кончиками тростей щебень.
Между тем новый владелец, улыбаясь лошадиными зубами, делал подсчеты, пока рядом в чашке стыл кофе. Глаза Жоашена Супе, близко поставленные и суровые, как у лебедей, блестели от удовольствия. Начав в четырнадцать мальчиком на побегушках, он меньше, чем за пятнадцать лет, по собственным словам, «вырыл» себе гнездышко. Гнездышко с толстыми бархатными шторами и устилавшими пол персидскими коврами, которыми он гордился так же, как и картинами с цветами в рамках из толченого золота, украшавшими стены. Он обожал недвижимость. А еще ему нравились коммивояжерские каламбуры — столетние прибаутки, счастливо маскировавшие его безудержную алчность.
У мадам Супе, жизнерадостной и коротконогой, была в 13‑м округе читальня, и дела шли хорошо, поскольку хозяйка знала все книжные обложки назубок. Она осуждала гражданский брак, контроль рождаемости, гомосексуализм, любовь к животным и, говоря о своей матери, называла ее «моя мамаша».
На наружной стене заведения давно уж красовалось граффити, начертанное неумелой рукой, но свидетельствовавшее о проницательном уме: «Мари — тупая манда».
Всякое жилище с привидениями — театр, где без конца возобновляется одна и та же драма, а постоянство служит прообразом вечных адских мук. Порой хватало того, что кто-то качался здесь с повернутыми внутрь носками ботинок. Но на вилле «Селена» не было ни запаха свернувшейся крови и плесени, ни обманчивого света, ни внезапных светящихся точек, ни приглушенных скрипов в пустых комнатах — еле слышных или, наоборот, громогласных. Тени шевелились там только от света, а тишина была ничуть не многозначительнее, чем во всех прочих местах.
Эту тишину нарушили грузчики, которые привезли библиотеку и мебель мсье Феликса Мери-Шандо, пожилого мужчины, владевшего большей частью акций, связанных с «Металлургическими заводами М.» и различными холдингами. Холостяк, всегда стремившийся упростить свою жизнь, мсье Мери-Шандо отказывался содержать экипаж, предпочитая вызывать фиакр через Жака Руэ — слугу, что приезжал к нему каждый день, но жил в городе. Неотлучно с хозяином находились лишь горничная Тереза Пютанж, которая для него стряпала, да служанка Луиза Пра. Он был высоким, сухопарым, любил одеваться в серое и жил как «знатная особа, удалившая от света»: все ему было так или иначе безразлично. Поэтому до него докатился лишь смутный отголосок громкого дела Дрейфуса. Он любил это гнездышко и, обосновавшись в библиотеке по соседству со спальней, лишь изредка спускался в столовую, предпочитая, чтобы Тереза подавала еду на столике среди книг. Разместившись между камином и окном, мсье Мери-Шандо неторопливо смаковал блюда, порой уносясь взглядом на лужайку, к ивам с обрезанными верхушками и тополям на берегах Марны.
Библиотека была богатой и глубокомысленной. Венецианская инкунабула XV века — «Сатурналии» Макробия, снабженные картой мира, — соседствовала с «Любовным лабиринтом» Боккаччо, «Гимнами» Каллимаха, французским переводом 1775 года, напечатанным в Королевской типографии, и «Разными стихотворениями» Фридриха II, вышедшими в Берлине у К. Ф. Фосса. Общая направленность коллекции достигала возвышенной кульминации в «Послании», с которым 23 сентября 1757 года, после поражения при Гёрлице и смерти своей матери, Фридрих Великий обратился к маркизу д'Аржану и в котором он обдумывал самоубийство как единственный достойный выход из положения. Феликс Мери-Шандо частенько его перечитывал. Там были также переплеты из зеленого сафьяна, сливовой шагрени, телячьей кожи медового цвета, позолоченные железные детали, блестящие либо потускневшие, форзацы с замечательными бирюзовыми переливами, волнами цвета устриц или бурного моря, и холодные романтические пестроты. Весьма скромная мебель эпохи Людовика XVI, рождавшая предчувствие классицизма, хорошо подходила к стилю «Селены». От нее веяло очарованием, как от уцелевших мореплавателей, переживших немало штормов, но не слишком от этого пострадавших, хотя некоторые зеркала были испещрены бурыми пятнами и ртутными проплешинами. Вытертые камчатные ткани заменили другими, да и полоски в гостиной с их оттенками внезапно наступившей весны казались чересчур уж новыми. Мсье Мери-Шандо предпочитал им рыжеватую кожу своей библиотеки и большой британский диван, чье обшарпанное плетение пряталось под подушками из японского шелка.