Летними вечерами Морисетт Латур, тоже любившая гулять, спускалась по террасе и лужайке к Марне и медленно шла вдоль берега. Низко летали мухоловки и стрижи, в ивах с обрезанными верхушками слышались негромкие звуки, а небо со стороны Парижа становилось фиолетовым. Тогда Морисетт чувствовала, как ее омывал свежий воздух, очищая от всех страданий, которые она наблюдала, слышала и осязала днем и которые словно бы к ней прилипали. Стеклянные, пустые взгляды кусавших себя за руки и хронических онанистов, беспрестанные испуганные всхлипы параноиков, лавины ругательств, изрыгаемые буйными маньяками, удары, безумные песнопения, грохот каталок, телефонные звонки и крики боли. А еще запах — старый запах страдания и страха, смешанный с едкими антисептиками и затхлостью безвкусных супов. Вечерний воздух все это изглаживал, пока воды безучастно текли.
Разменяв шестой десяток, Морисетт получила повышение, и ее перевели в Больничный центр св. Анны. Вскоре она затосковала по Марне и лужайке с дикими травами: Париж нравился ей лишь изобилием экзотических рынков, хотя манго и папайя были для нее дороговаты. Почувствовав некоторое облегчение после смерти матери, Морисетт смогла позволить себе поездку в Фор-де-Франс и сходила на кладбище у Плотины, чтобы положить цветы на могилу. Там стояло такое же, как у других, небольшое сооружение в форме квадратного писсуара с изображением голубки.
Помимо нескольких свободных нижних юбок, мать оставила лишь ожерелье в форме капусты — единственный ценный предмет. Солгав, что ухаживала за старухой, какая-то непонятная родственница завладела этим ожерельем с золотыми бусинами, что так красиво смотрится на черной коже, уступив Морисетт узковатые для нее нижние юбки, и та даже не возражала.
Подвал виллы «Нут» сдали помощнику парикмахера — Седрику Регурду́, носившему усы щеточкой. Белокурые волосы, брови и ресницы были у него почти белыми. Этот внебрачный сын рабочей не смог получить образование, которого заслуживали определенная живость ума и чувство юмора. Он любил свое ремесло, придавая большое значение эфемерным творениям, которые ставил в один ряд с произведениями искусства, проявляя в них немало фантазии. Когда к нему приходили друзья, по большей части экзотичные, поскольку его белокурость притягивала противоположности, Седрик готовил для них небольшие изысканные блюда, к которым подавал бутылку хорошего вина. Он ценил качественные вещи и хранил целую коллекцию модных журналов, стараясь защитить их от крыс, вернувшихся за несколько недель, пока подвал пустовал. Если бы Седрик знал обо всем наперед, его переживания были бы намного мучительнее, но он не ведал, что несет с собой еще не проявленное зло, едва ли заслуживая подобной участи.
Сначала появились обильное потоотделение, тяжелая усталость, приступы тошноты. Одновременно возникли страх, тревожные воспоминания об опасных ситуациях или потенциальной опасности — целый список подозрительных партнеров, а затем, после особенно тягостной ночи, пришло решение обследоваться. Результат Седрика оглушил, но сверх меры все же не удивил: уверенность даже принесла какое-то утешение. Теперь нужно было регламентировать новое положение вещей, иными словами, хранить его в тайне, насколько это возможно, невзирая на вскоре возникшую ужасную диарею, побочные эффекты от приема лекарств и еженедельные посещения больницы. Волны депрессии накатывали и отходили, подобно облакам, а сама болезнь казалась материализацией первородного греха. В детстве Седрик испытывал страх в форме стыда. В Лорьоль-сюр-Дроме, где его мать Элиза Регурду работала стегальщицей на тапочной фабрике, все друг друга знали, и там по-прежнему бытовали мелкобуржуазные предрассудки. Внебрачный ребенок, окруженный неосязаемым, но неустранимым магическим кругом, мозолил людям глаза почти так же, как и сто лет назад. К этой анахронической изоляции прибавлялось неблагоприятное материальное положение: Элиза непрестанно «сводила концы с концами», как она сама без конца твердила. Хотя другие работницы тоже были бедны, они избегали ее, а дети из коммунальной школы точно так же избегали ее сына.