– Он никогда о вас не говорит, мэм.
– Можешь называть меня мамой. Незачем обращаться ко мне как к королеве. Значит, Лоренс никогда обо мне не говорит! Замечательно! А ты и Найджел говорите с ним обо мне?
– Нет, мама. Няня сказала, что мы не должны говорить о тебе.
– Боже мой, какая неприятная женщина! Ну а если я настолько отвратительна, почему в таком случае твой отец разрешил тебе приехать ко мне на неделю?
И я вдруг вернулся мыслями в Корнуолл, в родные места, в Гвик на реке Хилфорд, в тот уютный, красивый фамильный дом, в котором семья моего отца жила за сотни лет до того, как выскочка Бейкер выиграл в кости состояние и сменил имя на Пенмар. Я был в кабинете отца, он держал в руках письмо матери и говорил спокойным голосом, который я так любил:
– Конечно, ты должен поехать, Марк. Твой сыновний долг – навестить ее, если она того хочет.
Я смог только возмущенно воскликнуть:
– Почему она хочет видеть меня? Раньше она никогда не хотела меня видеть! И почему она не хочет видеть Найджела? Ведь он тоже ее сын!
– Может быть, Найджел сможет повидать ее позже.
А потом, в детской, Найджел спокойно сказал мне:
– Мне не обидно, что она не хочет видеть меня. Мне кажется, она совсем не такая хорошая, как няня.
Найджел был няниным любимчиком. У него были золотистые локоны, голубые глаза и добродетельное выражение лица херувима.
– На самом деле, чем чаще я об этом думаю, – заметил Найджел, – тем больше мне кажется: было бы лучше, если бы мама любила тебя сильнее, чем меня. Иногда мне кажется несправедливым, что я всем нравлюсь больше, чем ты.
Он, похоже, был удивлен, когда я бросился драться с ним, хотя к тому времени ему уже следовало бы знать, что я пользовался малейшим поводом из тех, что он давал мне, чтобы пустить в ход кулаки. Некоторые дети очень медленно усваивают подобные истины.
– Марк, – всегда устало говорил мне отец, – тебе надо прилагать больше усилий, чтобы обуздывать свой характер.
Необузданный характер был у моей матери. Хотя она покинула усадьбу Гвикеллис более шести лет назад, воспоминания о ее вспыльчивости еще жили среди слуг.
– Ты пошел в свою маму, – говаривала мне няня, всякий раз мрачно добавляя при этом горничной: – Тем хуже для него.
– Ну! – воскликнула мать, наливая себе вторую чашку чаю в сумрачной гостиной дома братца Роберта Йорка на Парк-Лейн и останавливаясь, чтобы окинуть меня критическим взором. – Ты коротковат, толстоват, и лицо у тебя, безусловно, заурядное, но сойдет. Я узнаю этот взгляд. Ты упрям. Ты похож на меня. Не пугайся! Это комплимент. Мне нужен упрямый, сильный сын. Теперь угостись еще одной лепешкой и послушай, что я предполагаю предпринять. У меня такое чувство, что мы с тобой превосходно поладим.
Она ошибалась. Мы совсем не поладили. Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что она неверно оценила как собственные потребности, так и то, что ей был нужен упрямый, сильный сын. Это было не так. Ей нужен был сын, который стал бы ее отражением, ее слабым подобием, добавкой мужского рода при ее доминантной личности. Когда я был ребенком, которому еще не исполнилось и одиннадцати, она подавляла меня так же, как подавила Роберта Йорка – просто силой своего характера, – но как только я вышел из детского возраста, это стало не так-то просто. Но в отношениях, которые возникли между нами в тот день и продолжались десять лет, пока я не сломил ее волю и мы не поменялись ролями, никогда не было безразличия.
– Тебе десять лет, – сказала мне мать во время того нашего первого свидания в Лондоне, – и ты никогда не видел своего Наследства. Я намерена немедленно исправить это. Завтра мы едем в Пензанс.
По всей видимости, это было единственной причиной ее желания увидеть меня. Она сочла, что десять лет – тот самый возраст, когда я буду хлопать в ладоши от восторга, впервые увидев Наследство.
Естественно, я был возбужден перспективой увидеть Пенмаррик; я думал, что смогу побродить по полям, объехать поместье и излазить дом сверху донизу. Но у моей матери на уме было совсем иное. После изнурительного путешествия в Пензанс, который находился в трехстах милях к юго-западу от Лондона, мы остановились в располагавшейся на открытом лугу гостинице под названием «Метрополь», а на следующее утро наняли экипаж, чтобы пуститься в еще одно утомительное путешествие на север через пустоши в приход Сент-Джаст. Я был слишком мал, чтобы оценить пейзаж; мне было лишь известно, что сотни миль отделяли эти места от моего дома в Гвике, от мирного устья реки и рыбачьих лодок. Я смотрел на пейзаж этой чужой для меня части Корнуолла, и моему детскому разуму представлялось, что здесь было бы хорошо дьяволу. Потому что пейзаж, по большей части представленный голой, без следов деревца или человеческого обиталища, пустошью, переходящей в холмы, увенчанные черными скалами, был суровым и впечатляющим. Пустынность ландшафта и круто взбиравшаяся в гору дорога предоставляли взору обширный вид; я помню, что оглянулся в сторону Пензанса и заметил поблескивающий вдалеке, где начинался залив, замок на горе Сент-Майкл.