Хатч трудно сглотнул, на щеки упали две слезинки. Он небрежно смахнул их тыльной стороной ладони, потом прочистил горло и запел:
Песня его звучала заунывно и скорбно, словно сам ветер прерии, и продувала Кэролайн насквозь. Она почувствовала себя бесплотной и легкой, как воздух, невесомой, как облака в небе. Ее взгляд не отрывался от гроба из светлого дерева. Ничто в этом гробе не говорило о Корине, не напоминало ей о нем. Его как будто стерли с лица земли, думала Кэролайн, и это казалось ей невероятным. У нее не осталось ни его фотографий, ни портретов. Его запах уже выдыхался из подушек, из одежды. Хатч, Джо, Джейкоб Фоссет и еще трое мужчин встали по обе стороны гроба, обветренными руками взялись за канаты и потянули. Снова заговорил пастор, но Кэролайн повернулась и побежала прочь с холма, а складки чужого платья, хлопая, летели за ней, будто темное эхо ее подвенечного наряда. Ей нестерпимо было видеть, как натянулись канаты и напряглись руки под тяжестью лежащего в гробу. Невыносимо было думать о том, что он там, в гробу; зияющая чернота поджидающей его открытой могилы отталкивала.
— Не оставляй ее одну ни на миг. Ни на единый миг, Мэгги. Довольно она настрадалась от одиночества при живом Корине, помоги ей Господи… — нашептывала Энджи Сороке, собираясь домой после похорон.
Кэролайн стояла рядом, но Энджи была уверена, что ей не до них. Наконец Энджи подошла к ней, положила надежные руки ей на плечи.
— В четверг я приеду, Кэролайн, — пообещала она печально, но когда она уже открывала дверь, Кэролайн наконец вновь обрела дар речи.
— Не уезжай! — прохрипела она. Она не могла остаться одна, не могла этого выдержать. Пустота в доме ужасала ее теперь не меньше, чем просторы снаружи. — Умоляю, не уходи, Энджи…
Энджи повернулась к ней с изменившимся лицом.
— О, Кэролайн! — вздохнула она, обнимая соседку. — У меня сердце разрывается от жалости к тебе, правда.
Услышав это, Кэролайн расплакалась, прижавшись сотрясающимся от рыданий телом к Энджи.
— Я… я этого не вынесу… я не выдержу! — рыдала она так, что, казалось, от чудовищной боли ее тело вот-вот разорвется.
Сорока спрятала лицо в ладонях и покачивала головой от горя.
В какой-то момент Энджи пришлось-таки уехать — у нее была своя семья, которая в ней нуждалась. Сорока старалась быть рядом почти все время. Она спала на сложенном одеяле в гостиной, и Уильям был рядом с ней. Ночью его плач будил Кэролайн, и она страшно пугалась незнакомых пронзительных звуков. Спросонья ей казалось, что в дом проникли койоты, что где-то кричит от боли вернувшийся к ней Корин. А когда она просыпалась окончательно, на нее снова наваливалась все та же непроходящая апатия. Однажды ночью она выглянула в щелку и увидела, как при свете свечи смуглая женщина кормит младенца, напевая ему так тихо, что Кэролайн могла бы принять этот звук за дуновение ветра или за шум крови в ушах. Темнота за спиной казалась ей враждебной, словно там прятался упырь, и она боялась обернуться и увидеть его. Темнота пустой спальни, такой же пустой, как все остальное. Тоска по Корину, когда она легла в эту темную постель, полоснула по сердцу, как нож, и медленно проворачивалась в ране. Поэтому сейчас она долго стояла у двери и глядела в щель, привлеченная светом, как мотылек, пока Сорока не перестала петь и едва заметно не переменила позу — ровно настолько, чтобы показать: она чувствует, что на нее смотрят.
Сражаться с летним зноем теперь не имело для Кэролайн никакого смысла. Она выполняла все, что ей велели, и даже ела, пока рядом сидела Сорока и уговаривала. По вечерам Сорока, тихо болтая о всякой ерунде, раздевала Кэролайн и расчесывала ей волосы, как это когда-то делала Сара Кэролайн прикрывала глаза и вспоминала те времена, беспросветную печаль после смерти родителей и то, как ей казалось, что никогда уже не будет так скверно и так одиноко. Но то, что происходило с ней сейчас, было хуже, намного, намного хуже.