— Приглядываюсь все же, — признался он. — Нынче мода на идеального героя.
— А сам-то как думаешь?
— Идеальный — значит, законченный, или, вернее, конченый. Не самокритичный, значит. Остановившийся. Всего достигший. О таком писать скучно, потому что он сам скучен. Не люблю. О подлецах законченных тоже не люблю писать. Если все ясно — что еще добавишь?
— А в «Спутниках» есть идеальный герой? Недавно прочитала и все думаю.
— Нет. Там есть хорошие люди. Есть счастливые, есть и несчастные. Так устроена жизнь. Люблю счастливых. Не умиленных своим счастьем, а тех, которые находят его в борьбе.
— В борьбе? И с самим собой?
— В первую очередь!
— Вот почему мне нравятся твои некоторые очерки. Ну, хотя бы об Андрее Сурнине, машинисте, и об этом, как его, Коноплине. Уж очень крепко они схлестываются. Неужели в жизни так?
— Все так.
Мирон встал и, забывшись, мерил кабинет из угла в угол, курил; Домну, должно быть, тешил разговор не про уборку или надои молока, в кои веки это удается… Постоянное напряжение в ее фигуре прошло, глаза вдруг помолодели, усталость и грусть ушли в глубину, но не исчезли, а лишь притаились.
— А ведь у нас работает родная сестра Андрея Сурнина…
— Надя? Так я с ней знаком.
— Успел! И ее заинтересовался? Человек…
— Идеальный?
— Не смейся. Она — счастливый человек, если, как ты считаешь, счастье в борьбе.
— Это уже интересно! Так не к ней ли я должен поехать? Что же, стану биографом всей семьи Сурниных.
— Я была бы рада, если бы ты заинтересовался Надеждой как человеком и врачом. Характером она какая-то неуютная, колючая. С ней трудно дружбу водить. Поезжай в Теплодворье, к Надежде. Газик тебе дам. Я приеду завтра. А сегодня — бюро. У соседей, в Коми, горят леса. Зверье к нам валом. Медведи, лоси. Урожая и без того кот наплакал, поедешь — увидишь: целые гектары подмяты. А вдруг пал к нам перекинется? Мы тут с тобой об идеальном герое толкуем, а может, где-то беззаботная душа костер поленилась затоптать. Во сне снятся пожары. Ужасно, Мирон.
— Теперь я вижу, что вы, Домна Кондратьевна, можете переплавиться в идеальную героиню.
— Могу, Мирон, могу. Потому я всю жизнь счастливая, что борюсь. Сама с собой и с другими. Но кто об этом знает? Даже тебе я не расскажу, хотя, если судить по твоим книгам, ты бы меня все же понял.
По старому таежному порядку все здесь было привязано к реке. Дорога то прибегала к Великой, и Мирон любовался лесной красавицей, то отходила в поля, стиснутые лесами. И хорошо, что не поехала Домна, иначе он не удержался бы, да и как удержишься от очерка «В дороге». И конечно, не ушел бы от описания реки, отблесков воды под дневным, а потом и вечерним солнцем. Вот они спускаются с крутояра, и река кажется белой, блеск ее слепит глаза — это было днем, когда солнце стояло в зените. А когда спустились к броду, то перед ними была чистая как слева текучая вода, и на глубине автомобильных полуосей лежало дно будто на ладони — каждую гальку можно разглядеть, как через увеличительное стекло. Казалось, что это не вода течет, нет, вода стоит, как в ковше, а движется, течет по дну галька — белая, красноватая, голубая, серая, а то совсем черная. Природа сама придумала себе краски и сама делала мозаику.
И вот они едут лесным берегом, и Мирон, высовываясь в окошко, смотрит на реку, на черную воду без глубины, вернее, бездонной глубины, потому-то в лесной воде и водятся разные черти. Раз нет дна, где же, как не здесь, нечистой силе найти себе надежное пристанище? А вот газик пошел описывать речную излуку, солнце оказалось за спиной, и вода в Великой заголубела небесной голубизной, только голубизна эта в сравнении с бледноватостью высушенного солнцем неба была сочнее, и текла уже вроде бы не река, а струя неба, просочившаяся с горизонта, и она будет течь и течь, пока совсем не иссякнет. Когда завечереет, небо и река заполнятся синевой. Это уж он предвидел.
Вечером Великая скучна. Закат, дотлевая за лесом, не красит малиновыми отблесками потревоженную рыбьими всплесками водную гладь. И все же в вечерней реке есть своя прелесть — если остановиться и прислушаться, она говорит. Она говорит с перекатом, шепчется с осокой, спорит с берегом там, где не доспорила весной и не снесла то, что ей мешает многие годы, а может и сотни лет.
Что же есть в Домне? Почему она борется с собой? С чем она в себе не согласна?.. Неужто не раскроет, что ее мучает? Мужа потеряла? Но сколько солдаток их потеряло! Да и выйти вдругорядь кто разве мешал ей? Какого еще прихватила бы мужика! Однолюбка?..