Газик бежал по излучине, и синева неба текла с горизонта в русло реки.
«И как это ни разу не потянуло меня сюда, в этот зеленый край? — думал Мирон, оглядывая Великоречье. — Как зелены леса, и как мягко блестит отава на скошенных заливных лугах, а как коричневеет гречиха на солнечных увалах, и овсы еще только мешаются, и рожь еще едва набрала восковую спелость. Все тут начинается чуть позже, словно у запоздавшей в развитии девушки, зато потом ка́к она блеснет своей зрелостью среди сверстниц»…
Зоя Петровна сразу узнала человека, вышедшего из газика: Мирон Шерстенников, ее давняя, не истлевшая любовь. Заволновалась: «Зачем прикатил? Неужели узнал, что я здесь?» Зоя еще немного постояла у окна, ожидая, не выйдет ли из машины Дрожжина, но нет, не вышла, и вдруг поняла, что встретиться с ним придется один на один. Главный врач уехала по участку. Картина встречи с Мироном испугала Зою, заставила запереться в своем кабинете. «Нет, нет, только не встреча, только не встреча, — думала она, лихорадочно соображая, куда бы улизнуть, чтобы ее не нашли. — Можно в лес, можно к мельнице», — прикидывала она. Как назло, врачи сделали много назначений, особенно Мария Осиповна. Разве их бросишь?
Но вдруг поняла, что от встречи с Мироном не уйти, не уйти от вины перед ним, как не уйти от самой себя.
Работали они до войны в одном районном селе. Он — в газете, она — в больнице, старшей сестрой, девчонка, только что кончившая техникум. Сиживали рядом в кино в доме культуры, под ручку гуляли по селу, танцевали в саду над речкой фокстроты и вальсы, краковяк и падеспань. Сами не заметили, когда это случилось: ни одного дня друг без дружки не могли прожить. Даже когда он уезжал куда-нибудь в сельсовет, она брала ночные дежурства, чтобы говорить с ним по телефону. Иногда всю ночь. Последний звонок его был из военных лагерей в августе сорок первого. Сказал только: «Настал мой черед, Зоя. Жди…» Через месяц и ее призвали на фронт. Полжизни бы отдала за то, чтобы сказать ему: «И мой черед пришел…» Но позвонить было некуда.
И как она тогда забыла про него, когда там, в лесу, на Калининском фронте, пожалела того лейтенанта, легко раненного, — он вскоре ушел в бой и был убит автоматной очередью. От него остался сын. А от Мирона ничего у нее не осталось, кроме вины и стыда перед ним.
Зоя, почти не выполнив назначений — успела, пожалуй, все сделать только по детскому отделению, — через запасный выход выскользнула из корпуса и берегом Великой побежала к мельнице. На обратном пути газик мельницу не минует, и она будет знать, когда уедет Мирон. Что он будет делать тут без главного врача?
Вот через мельничный мост проскочил газик. Зоя вышла из густых зарослей ив, скрывавших ее, и стала подниматься в гору, к больнице. Она чуть-чуть не дошла до дома Кедрова, когда увидела идущего навстречу Мирона. Как-то странно все повернулось в душе Зои. Она не подумала, что надо скрыться, убежать, унести с собой свою вину и стыд. И не остановилась как вкопанная от неожиданной встречи, а торопливо, то и дело спотыкаясь на неровностях дороги, зашагала вперед. Он же, напротив, как встал, увидев ее, так и стоял, не двигаясь и не шевелясь даже: видел, что это Зоя, другой такой женщины нет на свете. Но поверить, что жизнь свела их тут, на окраине глухой больнички, у трех дубов, не мог… Да и не бывает так…
— Мирон, — сказала она, переведя дыхание, — не сердись, Мирон, я пыталась скрыться от тебя. Хотела, но боялась тебя встретить. Так вышло, Мирон… Даже не знаю, как это получилось сегодня…
— А я тебя искал. По всем фронтам. А после — по всей стране. Не верил, что тебя нет на земле. Зоя! — Только сейчас он сделал первый шаг к ней и протянул руки. Она судорожно схватилась за правую, повернулась:
— Пошли, Мирон… Побежим… Помнишь, как мы бегали с тобой по саду, над рекой? Помнишь?
— Все помню! — вздохнул он, и они побежали, держась за руки, как бегали когда-то в юности.
Так они добежали до реки и остановились на зеленой некоей берега. Над поймой сияло послеполуденное солнце, тени от высоких елок лежали на траве, луга были темными и, как озеро, глубокими.
— Ой, я никогда здесь не бывала. Как красиво! — сказала Зоя и засмеялась.
— У тебя коса… как тогда, — сказал он, выпуская ее руку и притрагиваясь к косе.
— После фронта выросла.
— Ты воевала долго?
— Нет.
— Ранило?
Она помолчала.
— Отпустили рожать…
Теперь он помолчал.
— С ним живешь?
— Нет, его убили. Ребенок у бабушки… Вышла замуж, чтобы наказать себя и век маяться.
— А я?
— Ты слишком хорош для меня, для подлой. — Она потупилась, отняла у него тяжелую черную косу, перекинула на грудь. Руки ее то развивали ее, то снова свивали в толстый жгут.