Стихли, удалившись, шаги Тиши — его увела домой под уздцы Манефа, и голоса Андрея и Мирона, о чем-то спорящих, удалились. Затихли птицы на озере и в лесу. Надя и Дмитрий сидели на лавке у лесной хижины.
— К больной старухе ездил Антон Васильевич, — начала Надя.
— А знаешь, — прервал ее муж, — ребята выяснили, что уток стрелял он.
— Как же?
— Нашли пыж: испорченные рецепты. Говорят, его рука.
— А ну его, оставим подлеца, — остановила Надя мужа. — Не о нем речь, Митя. Я поехала в Поворотную не к старухе. Ее сын, как мне передал Семиградов, высказал недовольство: «А почему не приехала Жогина Надежда Игнатьевна? Ее хотелось бы повидать». Меня это удивило. И я поехала. Оказалось, это бывший сапер, Иванцов. Он подрывал тот мост в сорок первом и попал вместе с Жогиным в плен. Удивительная память! Рассказывал, будто это было вчера.
…Их погнали впятером. Доктор — он и теперь называет Жогина только так — был ранен в плечо и сильно избит. Немец ударил по голове, и все лицо доктора было залито кровью. Фельдшер Рогов, юный белокурый парень, избит был страшно и шел трудно, волоча левую ногу. Еще был санитар, раненный в шею, башкир Юсупов с тонким смуглым лицом и узкими темно-коричневыми глазами. И еще коренастый и тихий сержант из команды легкораненых, по фамилии Гиря. Пуля задела ему руку лишь чуть пониже прежней раны. И только Иванцова, одного из двух саперов, миновала пуля.
Их пригнали на большой луг, неподалеку от шоссе. Мост через реку тут был цел, по нему шли немецкие грузовики, бронемашины. Луг, насколько хватало глаз, копошился, двигался, стонал — столько здесь было людей. Когда они, избитые и усталые до беспамятства, упали на мокрую холодную траву, Рогов вытащил из кармана убереженные бинты и йод, перевязал доктору раненое плечо.
Пленных пригнали в район, где был вырублен огромный лесной массив. На дубовых толстых столбах навешана колючая проволока. И землянки, землянки, землянки… Доктор говорил, что ему знакомо это расположение подземных сооружений. И только через два дня, когда комендант лагеря, толстый немец с визгливым голосом, потребовал, чтобы медицинские работники вышли из строя, и отправил вышедших в отгороженные от общего лагеря землянки лазарета, доктор сказал, что тут был, оказывается, его госпиталь.
— Иванцов что-то рассказывал о побеге, — продолжала Надя, представляя, как горестно было Жогину ходить по тем местам, где они были вместе, видеть вырубленным лес, в котором они так любили гулять. — Побег они задумали сразу же. Доктор снабдил их одеждой. На воле с помощью Рогова и санитара Юсупова было припасено оружие. Но, понимаешь, Дмитрий, какая случилась ерунда: в ночь побега Жогина в лагере не оказалось. Иванцов рассказывает, что ребята его ждали, а он — как в воду канул.
— Побег удался? — спросил Кедров, переживая за Надю.
— Да, группа, в которой должен был идти он, выбралась из лагеря.
— Значит, он не предатель. — И спросил: — Сапер назвал тебя Жогиной, да? Разве ты носила его фамилию?
— Нет, не носила. Они заранее договорились написать родным друг друга в случае… Имена и адреса на память заучивали. Иванцов ее знал моей фамилии. Об этом я его спросила.
— А откуда он узнал, что ты здесь?
— Ему рассказал Бобришин.
— Да…
В ночи, свистя крыльями, пролетели утки, недалеко от берега послышался шелест осоки.
— Что мне делать? — спросила она. — Пойти расспросить?
Кедров ответил не сразу. «А надо ли, — думал он, — привлекать к себе внимание?» Наконец сказал:
— Нет, не надо. Если потребуешься, вызовут.
— Я все же пойду.
— Как хочешь. Тебе могут ничего не сказать. Или еще хуже… Я боюсь за тебя.
— Все равно. Хуже не будет.
Андрей и Мирон возвращались в Новоград вместе. Курили в тамбуре. Молчали. За пыльным стеклом вагонных дверей в полусвете северной ночи пролетали перелески и поля, Мирон устало горбился, жуя папиросу. Лицо Андрея трогала по-детски растерянная улыбка. Подрагивали крылья хрящеватого носа, морщилась верхняя губа, тронутая белесой щетиной отрастающих усов.
Андрей на удержался, заговорил:
— Мирон, черт возьми… Спросил бы ты меня раньше: можно жить по-другому, не так, как живу? Я бы тебе, не задумываясь, сказал: катись-ка ты, товарищ корреспондент, со своими смущающими вопросами. Уходил в рейс, радовался, возвращался домой — вроде бы пересаживался на чужой паровоз. Чужой он мне, мой родной дом.