Мирон сжевал очередную папиросу, вздохнул, проговорил с сожалением:
— Ах, Андрей, Андрей, сколько греха я на душу брал, когда на летучках громил своих коллег. А за что? За то, что они о таких вот остолопах, как ты, писали: «Для них цех — дом родной. Только здесь они бывают счастливы». Оказывается…
Андрей прервал его:
— Шустрики вы, корреспонденты, право, шустрики. Скоры на суд да на расправу. То, что я скажу, это серьезно и осмеянию не подлежит. Влюбился я, Мирон, как самый последний хлюпик.
— Ты смог влюбиться? Как же теперь твой паровоз?
— Я тебе сказал: осмеянию не подлежит, а ты?
— Ну извини! Дай лапу!
— Иди ты, насмешник! Не знал, что это может быть. В рейс идешь — о ней думаешь, возвращаешься — опять о ней думаешь, на путя глядишь во все глаза: платьишко ее не мелькнет ли где? И боишься: не зазевалась бы. Паровозы, они ведь по рельсам ходят, сворачивать, где не положено, не умеют…
— Андрей, у тебя жена…
— В том-то и дело, Мирон. В жизни мы ни разу не поругались. Не изменял я ей, да и некогда было изменять: вся жизнь на колесах. И не виновата она ни в чем…
— Не виновата? А в другую отчего втюрился? Нет, брат Андрей, если ты личность по природе не гулящая, а к другой тебя потянуло — значит, причина глубокая.
— Потянуло? Скажешь тоже! Да разве в этом смысл моего состояния? У тебя, Мирон, жизнь, видно, простая, легкая. А может, не своя, а чужая, своих героев.
Мирона больно ударили эти слова. Видно, на самом деле люди глупеют от любви и счастья одинаково. Подавляя вдруг вспыхнувшую неприязнь к другу, Мирон крикнул:
— Не слышу!
Поезд как раз влетел на мост через реку, и тамбур наполнился тяжелым железным гулом. Мирон стоял, упираясь лбом в тусклое от пыли стекло, чувствуя, как вздрагивает на стыках рельсов вагон. Ему хотелось крикнуть: «Да пожалей же меня, Андрей! Я второй раз встретил и потерял свою любовь! У меня ее больше не будет!» Но когда поезд миновал мост и грохот колес стал тише, Мирон так ничего и не крикнул, а достал еще одну папиросу, стал жадно курить, жуя мундштук. Андрей же и не заметил, что сказал слова, обидевшие Мирона, продолжал свое:
— Вот какая ерунда, Мирон… Жили мы с Фросей, как два сырых полена: друг от друга они не загораются. У нее — вечные заседания, у меня — сам знаешь. И детей по этой причине у нас нет: помехой, мол, станут. Ну и привык я, смирился жить без ласки. Отчего же не прожить?.. Без горячего обеда? Пожалуйста! Без уюта? Без чистой рубашки? За милую душу!
— А говоришь, Фрося не виновата… — сказал Мирон, выбрасывая папиросу. — Впрочем, оба виноваты. Семья — это взаимное воспитание. — И подумал: «Человеку привалило счастье — любовь, а он мучается. Знал бы — каково мне… И винить некого. Ясно, Зоя меня не любит. Но если любит, а так поступает из-за совестливости, то глупее ее не сыскать». Он вспомнил рассказ ее, как она выбирала между ним и мужем. Слова ее «он не проживет без меня, а ты проживешь» звучали так же расчетливо, как если бы речь шла о выборе предметов домашней утвари.
— Теперь нечего искать виноватых, а надо соображать, как жить дальше, — вдруг услышал он решительный голос Андрея, точно ответ на свой вопрос. И подумал, что насчет утвари он переборщил, что, пожалуй, в поступке Зои не было расчета…
Они вошли в вагон и устроились на свободной боковой полке. Узенький столик разделял их. На лице Андрея уже не было детски радостного выражения, оно сделалось озабоченно-строгим.
— Нет, — сказал он, не глядя на Мирона, а как бы только себе, — ничего у нас не выйдет. Пройдет у нее. И зачем я ей? Что дам? Что возьму? Разлюбит меня, как только почувствует, что я не достоин ее любви.
— Почему же не достоин? — удивился Мирон.
— Столько лет, Мирон, жить в нелюбви… Разве такой человек достоин?
— Не мудри, Андрей. Манефа — девушка редкая. Она, пока мы добирались до старицы, все говорила о тебе. Вначале я удивлялся вашим встречам, потом перестал. Правда, ты чем-то отпугиваешь ее.
— Чем? Ну чем? Она не говорила? Чего она боится?
— Не знаю, Андрей, не знаю.
Мирон ждал, что друг спросит, каково же ему, но Андрей был занят собой, только собой. Кажется, теперь весь мир состоял из его счастья или беды.
Что-то случалось с Григорием Сунцовым, как вышел он из больницы: никто не видел его пьяным. И не потому, что, выпив, не появлялся он на глаза, а просто-напросто бросил пить — как отрезал. И ватник свой замасленный сжег. Именно это прежде всего и бросилось в глаза людям. Вскоре, однако, заметили и другое: на работе — зверь зверем, минуты не потеряет, сотку земли не упустит. Для многих было неожиданным назначение его бригадиром тракторной бригады.