— Да, тесен мир, — проговорил с грустью Жогин. И вдруг обрадованно воскликнул: — Значит, побег тогда удался? — Он помолчал. — Ты обрадовала меня! Нас в ту ночь погрузили в эшелон и отправили. Да, если бы побег провалился, кем бы считали меня товарищи?
— Иванцов до сих пор думает… Ты не захотел бежать…
— Ерунда! Как я мог не захотеть? Нас загнали в вагоны. Вначале я считал, что меня выдали и что это конец. Я испугался… В безвестности или — еще страшнее — с худой славой предателя. Хотя потом думал, что конец тогда был бы не худшим выходом. Я работал на подземном заводе в Германии. Из подземелья никто не выходил, а я вышел. И только тут обрадовался тому, что жив. Что-то можно было придумать, чтобы вернуться домой.
Надя и Жогин подошли к памятнику Пирогову и остановились. В слабом свете электричества великий хирург, казалось, хотел приподняться в своем кресле и разглядеть их.
— Понимаешь, мне казалось, что родной дом где-то близко, рядом, — заговорил Жогин с заметным волнением. — Я чувствовал это каждую минуту. Но все оказалось куда сложней. Шла весна сорок второго. Фронт был далеко.
— Как ты вышел из подземелья? — спросила Надя таким тоном, будто не хотела, чтобы он выходил.
— Я сделал операцию немцу. Спас ему жизнь. Немец был мастером на заводе. Он сочувствовал нам. Попал в аварию случайно…
— Да, это могло быть только так… Почему ты потом оказался слабым?
— Слабым? — Он искренне удивился. — Ты мыслишь прямолинейно. Есть трудные судьбы — да. Есть — легкие, пустые, гладкие. Но есть сложные. Моя судьба оказалась сложной. — Он взглянул на нее и увидел чужую замкнутую женщину…
Жогин проводил Надю до ее жилья, жила она у подруги, поднялся на второй этаж.
— Я зайду?
— Что ж, пожалуйста.
Комната была длинная и узкая. Вдоль стен — кровать, диван, буфет, стол — все рядком. Он разделся, подошел к столу, зачем-то порылся в книгах, вытащил одну — это был отчет о последнем совещании не патологии сердечно-сосудистой деятельности.
— Твои книги? Ты специализируешься? — как будто выигрывая для чего-то время, спросил он.
— Там надо все знать, — сказала она, имея в виду Теплые Дворики.
— Но для лечебника… это слишком детально.
— Не заставляй меня говорить о снобизме.
— Извини…
Оба не знали, как себя вести, и натянутость не проходила, а делалась все более тягостной. Неприязнь к нему помимо ее воли росла и обострялась, и она уже не хотела, чтобы он был, существовал, дышал, рылся в ее книгах, смотрел на нее.
— Нет, ты не поймешь этого. Да, я оперировал в госпитале. Их оперировал. Сделал много операций и никогда, нигде не работал с такой смелостью. Свершалось почти невероятное: они выживали…
— Немцы выживали! В то время наших жгли в Освенциме…
— Жгли, — согласился он потерянно.
— У нас был Сталинград, миллионы раненых.
— Да, я это знал. Но я ничего иного сделать не мог.
Она зябко передернула плечами.
— Это самоутешение.
— Почему же? Я должен был вернуться домой не с пустыми руками. Описал, исследовал свои операции. Это — для нашей науки. Уверен, останется и после меня. Вот только рассмотрят, опубликуют… И тогда я получу клинику.
Надя молчала. Ее все больше раздражал непривычно тихий голос Жогина, его страшное спокойствие. Но он продолжал, не замечая ее состояния:
— Ты не представляешь — никаких путей на Родину. Но их я искал, искал и нашел. Путь был не ближний, а дальний. Я бежал. Это было во Франции. Все мы, врачи, знаем латынь, а я еще говорю по-немецки и по-французски. Воевал в рядах Резистанса, был бойцом и врачом маки. После войны тоже не сидел без дела. Меня уважали и почитали… Ты потом узнаешь, что я ничего не пожалел, лишь бы вернуться домой.
— Нет, ты все же жалеешь то, на что выменял Родину, иначе не говорил бы об этом. Россия не знает замены. Или ты что-то мне недоговариваешь?
— Да, — признался он. — Недоговариваю. Я оставил там жену. Я хотел домой.
— Я чувствовала твою неискренность.
Он резко повернулся к ней, но то, что он хотел сказать, смялось, когда он встретился с ее взглядом.
— Кто она, твоя жена? Хотя это мне все равно, — добавила Надя. Однако чувствовала, что ей это вовсе не все равно.
— Катрин Лантье. Если ты захочешь, то узнаешь о ней.
Но Надя ничего не хотела знать о Катрин.
Андрей получил письмо от сестры. Та сообщала, что много работает в хирургических клиниках. Недавно сделала сложную операцию в институте травматологии и ортопедии. Как и в предыдущем письме, вскользь упоминала о своем бывшем муже. Эти ее скупые строки были самыми невнятными. За ними брат никак не мог уловить ее отношение к Жогину. Да и сам Андрей еще ничего подумать не мог о не известном ему человеке. Но как только пробовал вообразить, что вместо Кедрова будет тот, другой, не ясный и не известный ему, все в нем протестовало против того, другого. Почему-то само появление Жогина, когда у Нади и Дмитрия вроде все наладилось, казалось излишним. Думать так было, по меньшей мере, бестактно, а если разобраться, то и бесчеловечно, но Андрей ничего не мог поделать с собой. Он хотел сестре лучшего, но не знал, где оно. Да и сам он находился в крайне неопределенном состоянии. О его отношениях с Манефой знала бригада. Петр Петрович Коноплин, бывало, нет-нет да и обронит, как бы невзначай: «Наш-то стахановец, значит, загулял». Реже стало мелькать в газетах имя машиниста Сурнина. Только, кажется, Фрося, как и всякая жена, дольше всех находилась в неведении. В последние дни она тайно упивалась своим новым успехом: на очередных выборах в завком ни одна рука не бросила против нее бюллетень. Андрей как-то глубоко не задумывался о влиянии этих маленьких побед жены на свою жизнь. Как и должно быть, вместе с ней радовался. Только в последние годы обнаружил, что всякая такая победа вызывала у Фроси новое рвение в делах, унося последнее тепло из дома.