— Ну, ты съешь, съешь! Только вот это, — говорила она, подавая ему кусок сладко пахнущего грибами пирога. Время было еще не сытое, и никто их не осуждал за то, что они вот тут, в кинотеатре, при всем честном народе придумали поужинать. Ну и печево! На весь зал хватило запахов.
Странное у него было чувство к Манефе. Он был маленький перед взрослой, знающей о нем все. И она относилась к нему действительно как к маленькому, которого почему-то не накормили и он страдает от этого. Когда и почему к ней пришла эта прихоть? А может, и не прихоть, а что-то другое? Не тогда ли на берегу Великой, когда она варила для него и его друзей уху и видела, как он ел, торопясь и обжигаясь, точно голодный, — извечная привычка непосед.
После кино он проводил ее на вокзал и возвращался домой, глубоко сосредоточенный, как бывает сосредоточен выпивший человек, пожелавший казаться трезвым. Открыв дверь квартиры, увидел на столе белеющие листки и одетую не по-домашнему жену и только сейчас вспомнил о незаконченном письме сестре. Понял, что Фрося его прочитала.
— Садись! — Она показала ему на стул возле стола, за которым он еще недавно писал Наде то письмо.
Андрей сел, тщательно собрал листки, положил перед собой. Раскаяния не было. Не было и обиды на жену за ее женское любопытство, которого она, оказывается, не была лишена.
— Что-нибудь скажешь? — спросила она.
— Если прочитала, мне добавить нечего.
— Прочитала. А мог бы мне все объяснить. Надо было писать Наде…
— Думал сказать на этой неделе… Но мы до сих пор не виделись.
— Не виделись? Всю неделю? — удивилась Фрося. Лицо ее вытянулось. Злой огонь на щеках опал. — Да, кажется… Ты прав. Но разве только я в этом виновата?
— Нет, и я. Ни разу не задумался, что по́шло, безнравственно жить чужими под одной крышей. Если жена раз в неделю видит мужа и не стремится видеть чаще, так мне надо было раньше сообразить.
— О нравственности заговорил!
— Брось, Фрося…
Она отошла от стола, задумалась, сложив на плоской груди руки. Сгорбленная ее тень замерла на стене.
— Начать бы все сначала, — будто про себя сказала Фрося. Он видел, как она ждала его слов, и на миг его сердце обожгла ненужная жалость. — Так, значит, все?
— Сама видишь. Быть женой и матерью — тоже талант. А что, не так?
Фрося не ответила. И опять, как бы только себе, сказала:
— И делить-то нам нечего… Детей нет. Квартира у тебя ведомственная, не разделишь. В общежитии поживу… А?
Теперь он смолчал.
— А в общем-то, Андрей, мне жаль тебя. Трудную ты выбрал жизнь. Но не обижайся — сам виноват.
— Не пугай, — обронил он.
— Не пугаю, а предсказываю. Выговор, как минимум, огребешь. И примолкнут твои стахановские колеса… Набаловали тебя славой.
Андрей вскочил, бледнея. Ноздри тонкого хрящеватого носа задрожали.
— Это ты не трожь! — предостерег он. — К этому ничьего касательства не потерплю!
Однажды Жогин, вызванный к директору института академику Буданкову, застал у него Надю. Про академика говорили, что он занят своим делом все двадцать четыре часа в сутки, и то, что он нашел время принять Надю, было для Жогина чрезвычайным: значит, предлог важный. Могучий телосложением, с большой лобастой головой, Буданков глыбой высился за столом и внимательно глядел на Надю усталыми глазами. В войну Буданков занимал большой пост в руководстве лечебной работой в армии, но всегда пользовался любой возможностью взяться за скальпель. Рассказ Нади о своей больнице казался ему интересным, он слушал внимательно, и морщины озабоченности все туже стягивались вокруг его глаз.
Жогин извинился и, боясь, что стесняет Надю, намеревался оставить их, но Буданков остановил его:
— Иван, это по твоей части. — И энергичным жестом большой руки показал на рентгеновские снимки. Они были разбросаны по столу. Значит, академик уже посмотрел их. Смотрел он обычно один раз, беглым решительным взглядом. И этого было достаточно, чтобы знать, нужна ли его помощь. — Случай трудный. Проникающее ранение черепа. Разрушительные последствия. Доктор просит вмешаться. — Он без улыбки, но располагающе взглянул на Надю. — Виноват, я не познакомил вас. — Услышав ответ Жогина, что они знакомы, не удивился, кажется, не понял — академик был глуховат. Но, скорее всего, он уже находился во власти предстоящей работы: Жогин неожиданно открыл ему возможность помочь несчастному лейтенанту Ертюхову, тому самому, которого Надя принимала у себя в Теплых Двориках и за которого хлопотала.