Ночью его вызвали в деревню к высшему командиру, очутившемуся в этом районе. Это был генерал с обмороженным лицом, усталый и растерянный. Кедров, войдя в дом, неловко козырнул, доложил о прибытии. В избе горела керосиновая лампа, освещая лица нескольких командиров.
— Это вы командуете сводным отрядом? — Генерал строго взглянул на Кедрова, как будто тот в чем-то провинился.
— Пришлось, товарищ генерал… — Дмитрий еще не понимал ни своей роли, какую он взял на себя, ни того, как он должен держаться с этим высоким, неизвестно откуда взявшимся начальством.
— Странно! — Генерал потрогал обмороженную щеку, снова взглянул на Кедрова. — Что, не было командиров? Интендант… Не умеете как следует доложить…
Генералу — потом Дмитрий узнал, что это был командир их дивизии, с которым они вместе были переброшены с Ленинградского фронта и который не смог удержать Тихвин, да и держать у него было нечем, — все же досадно, что его командиры поддались панике, а вот какой-то интендант… И тут Дмитрий впервые подумал, что действительно занялся не своим делом, но ведь он должен был сохранить обоз! А если все последующее так обернулось, разве он виноват?
— Я займусь своим делом, товарищ генерал! — сказал он опять как-то не по-военному. — Я пойду.
Где-то уже под утро по вызову Дмитрий явился в штабную избу. К нему живо повернулся генерал, сидевший за столом спиной к дверям, и спросил, как будто они давно были знакомы:
— Ну что, техник-интендант, не разбазарил еще обоз? Нет? Отлично! Тогда накормите нас, пожалуйста.
— Постараюсь! — ответил тогда Дмитрий, узнав в генерале Мерецкова. Хмурые командиры сдержанно заулыбались: видимо, у них до этого был разговор о «мирном» технике-интенданте, который взялся не за свое дело.
— Оборону держать! — уже приказал Мерецков. — Стойко держать! Слева от вас займет позиции новый батальон. Отходящие части все еще натыкаются на вас?
— Да.
— Строгий приказ: всем занимать оборону! От моего имени!
— Понятно, товарищ генерал армии…
— Отлично! Значит, накормите?
— Да. Разрешите выполнять!
«Как давно это было! — подумал Кедров, шагая сейчас по тропинке в конец усадьбы. — Да, я их накормил тогда. Они и на самом деле были голодны. А генерал армии ел гречневую кашу и шутил».
Дмитрий спал в сарае, на старом отцовом, чудом убереженном тулупе. Утром слышал, как птицы, должно быть галки, садились на крышу. Когти скребли по сухому гладкому тесу, скользили — не могли зацепиться. Звуки эти так же внезапно исчезали, как и появлялись. Вот внизу послышался и затих шорох шагов. Это, наверно, мать. Мать подошла, остановилась у лесенки, стесняясь его будить. Он встал.
— Мама, ты что? — спросил он наугад, все же не зная точно, ее ли были шаги.
— Разбудила тебя, не серчай, — услышал он голос матери. — Молока с фермы принесла. Председатель выписал. Парное. Спускайся.
Он ел вчерашние ватрушки, запивал молоком, еще пахнувшим коровой, а она сидела и смотрела, как он ел, была серьезна, и на лице ее ни разу не появилась странная улыбка, которая всегда так тревожила его.
— А ты что? Ешь! — сказал он, удивленный ее неподвижностью и серьезностью.
— Я поела… Давно…
И опять стала молча смотреть, как он ест. Дмитрий вроде забыл, что она тут, думал о своем, как вдруг услышал ее голос:
— У тебя, может, невеста есть, Митя? А то и жена? Ты скажи. Пусть едет… — Она замолчала, серьезность не сходила с ее маленького, обтянутого желтой кожей личика. Дмитрий вспомнил вдруг, какое белое лицо было у нее ночью, и содрогнулся, догадываясь, что она давно готовилась задать ему эти вопросы. Мама, мама… Если бы был кто… Но сказал:
— Есть, мама. Городская. Не поедет она сюда, — сказал — и покраснел до слез. Он имел в виду Надю, но кем она ему приходится? Разве что мечтой…
Поезд пришел в Новоград рано утром. Сдав в багаж чемодан и забросив мешок за спину, Кедров вышел из вокзала и поднялся на знакомый взгорок. Вспомнил, как сидел тут ранней весной. Казалось, давно, очень давно это было. Бросил мешок, неловко опустился на землю. Закурил. Идти в город рано. По ту сторону железной дороги далеко к горизонту разбегались еще не тронутые жнецами хлебные поля. Там, над их краем, в утренней дымке висело неправдоподобно большое, красное, медлительное солнце. И все в полях казалось медлительным и тихим в этот июльский утренний час. А здесь, внизу, под бугром, как на ладони перед Дмитрием лежала станция со множеством путей, стрелок, семафоров, похожих на однокрылых журавлей, водоразборных колонок, напоминающих крутошеих гусей. То и дело громыхали поезда, вначале осторожно выбирающие свою дорогу среди кажущейся неразберихи стальных рельсов, лязгали на выходных стрелках колеса вагонов. И поезда — товарные ли, пассажирские ли — были красивы, как весенние караваны птиц, они тоже спешили к своим заветным пристаням. Дмитрий раньше никогда бы не подумал, что так интересно встречать и провожать поезда. Сидеть и смотреть, как семафор, раздобрившись, взмахнет крылом, откроет путь составу. А составов стоит много, и не так просто отгадать, который из них тронется.