Позавтракав материными подорожниками, Кедров прошел до остановки троллейбуса и стал ждать. Тут уже толпились люди, по-видимому рабочие. Среди них много строителей — их отличишь по одежде, где-нибудь да помеченной краской. Троллейбус долго стоял, и Дмитрием, севшим у окна, с каждой минутой все сильнее овладевало беспокойство. «Скорей бы уж, скорей… Что же они ждут?» Задолго до остановки «Госпиталь» протолкался к двери. С угла — старые одноэтажные развалюхи, а вот и оно, четырехэтажное здание из красного кирпича с большими окнами и высоченными березами вокруг. Увидел снятые с петель и брошенные на землю железные ворота. Между поржавевшими прутьями росла высокая трава. Парадное открыто. Вдоль косяка на опущенной цепи висела чугунная груша. Вокруг здания — груды кирпича, досок, бревен. Бетономешалка жадно раскрыла свою круглую пасть, будто невиданного калибра мортира.
Кедров сел на осыпавшийся фундамент ограды, опустил к ногам мешок. Здесь они стояли с Надей в тот, теперь уже такой далекий, апрельский день…
Почему он не подумал о том, что приедет к пустому гнезду? Почему начал волноваться только тогда, когда так долго стоял троллейбус? И почему успокоился, когда назвали знакомую остановку — не успели сменить — «Госпиталь»? Глупо, как все глупо получилось. Приехал в чужой город, где его никто не ждал и ничто не ждало.
Он встал и, повесив мешок на руку, вошел в здание. Пустота и захламленность встретили его в знакомых коридорах и палатах. Хрустели под сапогами осколки стекла, штукатурка. Вот и его палата на втором этаже, первая справа. Скоро она будет называться классом. Какая же она большая, когда пустая… Вот и хирургическая, перевязочная. А вот кабинет начальника отделения. Ничего не осталось, что напоминало бы о Наде. Какая-то бумажка на стене… Старая или уже новая? Новая: график ремонта школы.
Он спустился вниз. В городе не было у него ни одного адреса, кроме майора Анисимова. К майору он не пойдет. Тот, наверное, женился на Наде, теперь самодоволен и счастлив. Лучше не знать об этом. Прав дядя Никифор с его мудростью: «Ничего не стоит птица, которой родное гнездо не мило…» Что ж, Вологда так Вологда, родная сторона… Вот только бы повидать Надю, повидать, чтобы навсегда расстаться. Ведь знает же кто-то в городе, где она устроилась! «Искать!» И остановил себя, вспомнив про майора Анисимова. Почему-то он не мог его и Надю представить отдельно друг от друга.
Дмитрий купил на станции обратный билет и вернулся к излюбленному взгорку перед кладбищем.
День клонился к концу. С утра Дмитрий ничего не ел. От выкуренных одна за другой папирос кружилась голова, поташнивало. Сидел, думал, хотя вроде бы не о чем раздумывать, когда решение принято и другого быть не может. Мучительны были его раздумья, какие всегда бывают у человека, знающего непрочность своих решений, но безвольного изменить или исправить их. Вот эта безвольность больше всего и мучила. Кончились спички, Дмитрий с нетерпением жевал мундштук незажженного «Беломора», ожидая, не появится ли кто на взгорке. Скоро он увидел шагающего через рельсы железнодорожника. Он явно держал путь туда, где сидел Дмитрий. Вот он вышел на тропинку. В руке у него сундучок, какие берут с собой в дорогу машинисты. Что-то знакомое было в лице железнодорожника, худощавом, с серыми глазами. И эти прямые брови, резко прочерченные на широком лбу, и хрящеватый тонкий нос.
— Товарищ! — окликнул его Дмитрий. — Не найдется ли огонька?
Железнодорожник курил. Сдув с папироски пепел, подошел к Дмитрию, который пытался подняться, но на горке это было трудно.
— Сидите, сидите! — железнодорожник наклонился к Дмитрию, дал прикурить.
— Не хотите ли моих? — Дмитрий протянул железнодорожнику пачку. Разглядывая его лицо, снова находил в нем знакомые черты: широкий лоб, затененный козырьком форменной фуражки, твердый рот, будто прорубленные на щеках продольные морщины и брови, такие характерные брови.
Железнодорожник не отказался, и теперь уже он прикурил от папиросы Дмитрия, потянул, выпустил дым, проговорил с неуместной вроде бы нежностью: