— Перестань! С ума сошла!
— Пошто дивитесь, доктор? Девочка боится. И так ее задразнили, проходу нет, хоть в лес уезжай и там живи. Траву ели…
— Траву ели… и вот зубы… — сказала Манефа.
— Нет-нет, — возразила доктор. — Это не оттого…
Она принимала детей, а перед глазами то и дело появлялись эти несуразные зубы-уроды. Живой организм приспосабливается к внешней среде, и вот девочка приспособилась?.. Нет, это невероятно. Не может быть. Если бы Надя сама этого не видела, она не поверила бы никому. Радовалась, что война сюда не дошла, а вот она, война!
— Все это мы можем увидеть в других деревнях. Или эта — исключение? Здесь что, особенно плохи земли? Низки урожаи? Или меньше всего думали о здоровье детей?
— А кто его знает, Надежда Игнатьевна, — ответила Манефа. — Больных детей приводили к нам мало. Много их поумирало. А что поделаешь?
— Из каждого может вырасти человек.
— Человек! Уроды же они. Нервные клетки не восстановишь.
— Эх ты, разве медик может отступать! А клеток… клеток в организме большой резерв. Природа позаботилась. Только надо помочь включиться этим клеткам. Разве ты этого не знаешь?
— Все не узнаешь. Наследство войны… болезни…
«Жизнь, стесненная в своей свободе, — вот как определяется болезнь с социальной точки зрения, — вспомнила она. — А с биологической точки — это прежде всего слабая приспосабливаемость организма к окружающей среде, меньшая возможность жить в ней. А тут борьба с внешними условиями, приспосабливаемость к ним вызвали такие потрясающие изменения».
Вечером с покоса вернулся председатель, Кирилл Макарович Бобришин, мужчина лет сорока, с гвардейскими усами, с седой щетиной на подбородке и щеках. Крепко загорелое лицо и эта седина делали его похожим на восточного человека. Армейская гимнастерка выгорела до белизны. Одно плечо ниже другого, значит, действительно рука у него «ложная». Но что с ней?
Он чуть удивился, застав у себя в кабинете медиков. Поздоровался устало, снял кепку, забросил на шкаф, сел к своему столу, за которым по-хозяйски распоряжалась доктор. Правой рукой подбросил свою левую, и она привычно легла на колени.
— Вы уж извините, Кирилл Макарович, дело такое, — сказала доктор, выходя из-за стола. — Что вы скажете, если мы поработаем ночью?
Она остановилась против Бобришина, и он увидел: доктор стройна, подтянута, обратил внимание на ее сапоги. Хотел встать, но она удержала его:
— Сидите, сидите. Я главный врач вашей участковой больницы… Сурнина Надежда Игнатьевна. Только что начинаю. И, как вы думаете, правильно начинаю? Хочу объехать все деревни, осмотреть каждого, да, каждого — от младенца до старика. Вот…
Ее прервала Манефа, попросила разрешения выйти, пока больных нет. Надя кивнула, отпуская ее, и продолжала:
— Вот… Начала с вас. — Она выжидательно смотрела на Бобришина. «Какое лицо жесткое… — успела подумать она. — И чем-то знакомое…» Бобришин поднял взгляд, глаза их встретились. «Жалеет меня, — подумала она, поняв выражение его глаз. — Странно, я уже видела когда-то этот взгляд. Он тогда тоже жалел меня…»
Бобришин энергично встал, будто отдохнул за эти короткие минуты. Левая рука его опять привычно нашла свое место, повиснув вдоль туловища.
— Сколько же вас в больнице?
— Врачей? Пока что одна.
— Значит, приемы каждый день. Хозяйство, отделения. В район, область съездить… На сколько же это лет вам хватит?
— Лет? Не считала. Но знаю, что это должно быть каждый день. Мысль вы мою поняли? А вы, Кирилл Макарович, с чего бы начали на моем месте?
— Не знаю, честно говорю, — признался он. — Вы разрешите взять бумаги?
— Да, да, конечно…
Бобришин выдвинул ящик стола, достал какие-то бумаги, положил на шкаф. Надя не отступала и, вроде чуть сердясь на него, спросила: с чего он начинал, когда стал председателем?
— С чего? Весна шла. Сев приступал. Семян — крохи. Лошади подвязаны на холсты. Знаете, на ногах не стояли, их подвешивали… Сорок второй…
— Но вы знали, где что сеять?
— В том-то и дело — не знал. Севообороты все к чертям порушены. К тому времени колхоз укрупнили, какие где земли — для меня темный лес.
— Вот и для меня темный… И если бы я не приехала сегодня к вам, я долго, очень долго не узнала бы, в каком ужасном состоянии дети. И, наверно, не только у вас. Как это могли допустить? Дистрофия или ее последствия…
Бобришин резко повернулся к ней, спросил в упор:
— Вы что, доктор, меня укоряете?
— Укоряю!
— Вы что, забыли?
— Не забыла. Но я знаю, как на войне и в госпиталях думали о каждом солдате.