Она долго и напряженно молчала. За Великой, в дальние леса, падало усталое солнце. Над поляной кружились ласточки, неистово вереща.
— Вы на меня не сердитесь, — глухо заговорила она. — Я знаю, что вы хороший и я нужна вам. Знаю… Но это ведь только мой брат говорит, что к человеку можно привыкнуть, не любя.
— Брат у вас умница, — обронил Кедров. — Неуемный.
— Да, вы правы. Я его люблю и жалею. Он ведь несчастен со своей Фросей.
— По-моему, нет. Они не мешают друг другу жить. Могли бы и мешать, поскольку оба своеобразны. — Помолчал. — А сердиться? Я на вас не сержусь. По-моему, нельзя обижаться на чувство. И если его нет, тоже нельзя.
— Раньше я как-то не замечала, что вы такой серьезный.
— Взрослею, уже пройдя такую школу, как война, — грустно засмеялся он.
— И я взрослею, — созналась Надя. — На войне взрослость приходила сама, а теперь ничего не остается, как ее торопить. Приехала сюда, думала — все просто. А получилось, что не знаю, с чего начать. Вот и мечусь, на себя злюсь за свое неумение и на других за то, что не понимают. А что бы вы делали?
Они посидели молча. Надя, не отрываясь, смотрела в сторону больницы. Дмитрий, чувствовал, что она ждала от него каких-то слов. Он вспомнил, как делал там, на фронте, готовясь выполнить боевую задачу:
— Разведка! Как можно больше знать о противнике. Анализ данных, их обобщение, выводы. Люди. Материальная часть. И сам не будь дураком.
Надя живо встала: в операционную пронесли больного.
— Больше знать? Анализ и обобщение данных? Выводы? А это хорошо, Дмитрий! — сказала она и подумала: «Как легко было бы с ним. А что я поделаю?»
Они попрощались: «До завтра!» Но утром Надя не застала Дмитрия во временном его жилье: ушел чуть свет. Вещи не оставил? С ним была только полевая сумка.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Манефа вернулась под утро. Раздеваясь, вздрагивала всем телом. Надя сквозь сон слышала, как та долго мылась на кухоньке, сдерживая фырканье и остерегаясь шуметь.
— Который час? — спросила доктор, пробуждаясь. Вспомнила: утром надо было встретить брата. Звонил, обещал захватить из депо Мураши старый генератор, «сбросить» его на разъезде. Кирилл Макарович Бобришин выхлопотал у шефов генератор для своего колхоза, но Надя не успела известить о том, что машину привезут сегодня.
— Пять, — ответила Манефа севшим хриповатым голосом. После молчания поправилась:
— Пять с гаком, да гак с час. Итого шесть. Постеснялась сказать правду…
Надя тотчас поднялась, схватилась за юбку и гимнастерку, но Манефа остановила ее:
— Не спеши, Назар, как говорят, опоздал на базар… Генератор на платформе с вечера мается.
— Да ты что? — привычным движением Надя застегнула юбку. — Вот беда…
Сунув руки в рукава гимнастерки, Надя села на кропать. Гимнастерка прикрывала грудь, открывая розовую после сна шею и напряженные плечи. Маленький шрам от осколка под левой ключицей был почти незаметен, он лишь чуть удлинял продолговатую ямку.
— Почему с вечера?..
— Почему да почему… Поди, Лизка принимала телефонограмму? Ну и спутала утро с вечером… Повезло, мы оказались рядом.
— Кто это — мы?
— Ну, я и Сунцов. Идем, стоит паровоз, сопит. Брат твой на все Теплые Дворики матюгается. Гришка подсобил сгрузить железяку, ужасно тяжелая.
— Значит, ее не унесут?
— Гришка обещал трактор пригнать, отвезти эту штуку на мельницу.
— Что-то долго разгружали вы, если судить по часам… — Надя сбросила гимнастерку, потянулась. — Ну, поспим еще? — Она сбросила и юбку и юркнула в постель по-девчоночьи проворно. — Так что же ты не отвечаешь? Долго ли разгружали?
— Недолго… — Манефа передернула плечами, вздрогнув всем крепким телом. — Дуралеи, в лес ушли, да и уснули там. А я в одном платьишке.
— Ложись, согрею.
— Не могу я к тебе, Надя. Нехорошая я. Мазутом от меня воняет, сама от запаха дохну.
— Что, генератор в мазуте?
— Генератор… Сунцовский ватник, на котором уснули.
— Боже мой! Как ты можешь? На каком-то мазутном ватнике, где-то в лесу, с чужим человеком? Да к тому же противном тебе.
Манефа молчала. В комнате запахло одеколоном.
— Возьми спирт, а надо — воды согрею.
Манефа молчала. Потом со стоном проговорила:
— Какая ты хорошая, тошно! А спирт где? Выпью, разреши? А то зарежусь от омерзения к себе. Почему ко мне лезут только с… этим?
— У тебя гордости нет. Уймись, уймись! Пока сама не уймешься, все так будет.
— Я ж не чурка. Я живая… Как почувствую мужское тепло, так слабею. Это тебе все равно. Такому мужику отказала! — Она выпила поданный Надей спирт. — Отдай мне Кедрова, ну?