Под вечер освободился Ваня, и они отправились к мельнице осмотреть лодку. Кедрову пришлось немало повозиться, прежде чем они спустили ее на воду: проконопатить, просмолить, заменить подгнившие сиденья, вытесать подходящие весла. Он умел все это делать. Работа радовала его и увлекала, но отвлечь от мыслей о нем самом и о Наде все же была бессильна. Сколько раз ему хотелось подняться на крутояр, под которым на берегу, в зарослях ольхи, он возился со старой речной посудиной. Сколько раз ему казалось, что за шумом воды и ветра он слышит голос Нади и стоит ему лишь выйти из-за кустов, как он увидит ее. Скорее всего, это был голос ветра и воды. И он не вышел из кустов. Не попытался подняться на крутояр. Надя отодвигалась, уходила, и ничего, кроме злости, не оставалось в душе Кедрова к ней.
И вот лодка была готова. В тот день Виссарионовна топила баню. Кедрову перед дорогой это было как нельзя кстати.
К малой горнице, как звала старуха избу, в которой он поселился, Кедров привыкал трудно: давили низкий потолок и огромная русская печь. Стойкий запах, исходящий от стен, пола, лавок, запах пыли, сушеной чемерицы и ромашки, казалось, никогда не выветрится. Дмитрий старался не засиживаться дома. Хозяйку это, должно быть, волновало. После бани, принаряженная в кашемировую кофту, в коричневом полушалке на плечах, с тщательно уложенными на прямой пробор черными волосами, несмело улыбаясь распаренным красным лицом, Виссарионовна заявилась к нему в гости. Поздоровалась за руку, выложила на стол картофельные шаньги, поставила поллитровку без наклейки, заткнутую самодельной пробкой.
— Что ж, Дмитрий Степанович, коль жилец не идет, так хозяйка сама не будь горда. Не приученный вы к дому, погляжу, иль не по нраву фатера?
Дмитрий только что перевязал ногу, завертывал в бумагу старый бинт. Сунул в полевую сумку, чтобы потом сжечь. Смущенно оглянулся на хозяйку.
— От дома война отучила. А горница ваша для постоя пригодна, и вполне, — ответил он. — Вот только запах… Что у вас тут хранилось?
Виссарионовна разрезала шаньги принесенным ножом, разложила по стопке на обе стороны стола. Заговорила неторопливо:
— А дух этот травяной, Дмитрий Степанович. Травы пользительные приглядываю. В день и час, когда они в главной силе пребывают, беру. Тут они у меня сохли. Не любят они горячий воздух — в силе слабнут. Не люба им и волглость. Вялая трава, она ведь прелостью отдает, потому лишается чистоты запаха…
Кедров поймал себя на том, что ему интересно слушать старуху: родным и близким пахнуло на него от ее слов. Он спросил:
— Зачем же вам травы, Виссарионовна? Вот, право…
— Травы зачем? — Старуха отщипнула кусочек шаньги, положила в рот. — Да садитесь вы! Есть стаканы-то? Или не нажили еще? Так у меня с собой… — Она вынула откуда-то из-под фартука два граненых стакана, поставила на стол. — Еще Петр Первый говаривал: после баньки грех не выпить. Слыхали? То-то! — Она наполнила стаканы. — Так вы насчет трав… Занятие это мое любезное. Люблю! А с другого боку взять — людям польза. В войну где было раздобыть порошки да таблетки? Так Михайло Клавдиевич, дай бог ему здоровья, прямо на меня рецепты выписывал. А новая приехала, из фронтовых, говорят, так она сразу отказ. Понятно, с лекарствами теперь обозначилось полегчение. — Вздохнула. — Сколь людей выпользовала, не сосчитать. Пригожусь еще и ей. А вы-то чему ребят учите? Поди, про царей да про революции? Мужчины, они все историю изучают.
— Я биолог, Виссарионовна. — Дмитрий взял стакан, понюхал. Водка пахла валерьяной.
— Коллега, значит? Радость для меня, Дмитрий Степанович, скажи, как сына родного в чужом узнала. Ох свет ты мой! — Старуха взялась за стакан. — Пригуби, Дмитрий Степанович. Не стесняйся. Хорошая это настойка, корневая. Силу сердцу дает. Ежели оно слабое до переживаний, то укрепит, ровней сделает. А у вас, замечаю, на сердце большой камень, тяжелый.
— Да уж тяжелей некуда, — признался Кедров. Отпил валерьяновой. Понравилась. Закусил шаньгами. Виссарионовна еще что-то говорила, длинно и обиженно, но он не слушал: его уже звала дорога. Скорее бы ушла Виссарионовна! Скорее бы прошла ночь! Скорее бы почувствовать под собой зыбкую речную посудину.
Прощаясь с Виссарионовной, он уплатил за постой за три месяца вперед, велел ей собрать и засушить для гербария самых разных трав. Особенно ему хотелось бы иметь как наглядное пособие по ботанике мыльнянку лекарственную, подорожник большой, синюху голубую, спорыш (или горец птичий), таволгу вязолистную.