– Чем я её напугала? – переспросила я, не повернув головы и не взглянув на него. – Словом «работа»?
Виталик сделал ещё пару шагов и остановился где-то недалеко от меня. А у меня сердце заколотилось неровно и стало больно в висках от напряжения.
– Ты же знаешь, что Ляля не сможет работать. На какой работе ты можешь её представить?
– Если приспичит, то на любой. Так бывает, понимаешь? В жизни случается всякое, и меня пугает, что моя двадцатисемилетняя сестра не в состоянии заработать себе и детям на кусок хлеба. Это ненормально, Вить.
– Но это же Ляля, – проговорил он таким тоном, будто это всё объясняло.
Я кивнула, признавая.
– Да, это Ляля.
Мы помолчали, мне, если честно, говорить, вообще, не хотелось. Так бы сидела и сидела в тишине, чувствуя, что он стоит за моей спиной. От этого было тепло и спокойно. А пока Виталик молчал, то не говорил о Ляле. Такой светлой, такой замечательной, которую он беззаветно любит.
– Как ты живёшь? – спросил он.
Я пожала плечами, до боли в глазах вглядываясь в тёмное небо.
– Наверное, хорошо. У меня работа, ипотека, машина в кредит. Мечта съездить во Флоренцию осенью и купить себе платье от «кутюр». Знаешь, такое, чтобы надела – и все упали.
Он негромко рассмеялся.
– Думаю, и без этого платья ты в состоянии всех сразить.
– Может быть, – не стала я спорить. – Правда, я не такая красавица, как Ляля.
– Ты просто другая. Но красавица.
Я помолчала, собираясь с силами, после чего коротко поблагодарила его за комплимент.
– Спасибо.
Вышло формально и дежурно, как на работе.
Мы еще помолчали, после чего Виталик собрался уходить. Наверное, его тяготило молчание, или моё общество, не знаю. Он что-то промямлил про детей, про Лялю, пожелал мне спокойной ночи, а я уже в спину ему сказала:
– Ты ведь хотел в Москву. Ты так мечтал о карьере, а теперь собрался перебраться в деревню?
Он обернулся, помедлил с ответом, после чего пожал плечами.
– Приоритеты меняются с возрастом, Том.
Я всё-таки развернулась, посмотрела на него. Я никак не понимала, а понять хотелось.
– А в чём ты их поменял? Тебе не нужна работа, достойный заработок?
– Нужны, – сказал он. – Но семья мне нужна больше. Я сейчас провожу с Лялей и детьми куда больше времени, чем раньше. Мне это нравится. А что будет, если мы переедем в Москву? Ты сама понимаешь. Я буду видеть детей только, когда они спят. А Ляля будет одна в чужом городе. Разве я могу так с ней поступить?
Я не ответила. Мне нечего было ему сказать, я, на самом деле, не понимала. Не понимала, как перспективный, амбициозный молодой специалист, закончивший один из лучших вузов страны, так запросто сдаётся и забывает о своих мечтах и планах. Только потому, что его жена хочет жить в деревне поближе к родителям, нюхать цветы по утрам и растить детей в блаженном неведении о трудностях и перипетиях реальной жизни.
Я отвернулась. Снова стала смотреть на небо, слышала, как хлопнула дверь на кухню. Виталик ушёл. А я позволила себе закрыть глаза и сжать кулаки. Выть и реветь в голос, как хотелось, было нельзя. Вспомнила весь сегодняшний день, все счастливые улыбки, счастье в глазах родных, их разговоры и смех между собой. И себя где-то на заднем плане, наблюдающей за ними. Сколько себя помню, я в этой семье всегда была именно на заднем плане. Всегда лишь наблюдатель. Пока росла, я никак не могла понять, что делаю не так, почему не понимаю их бесконечной радости, наслаждения друг другом, не понимала, почему я другая. Искренне считала себя уродом. И только бабушка меня понимала, и просила не думать о счастье. Она просила меня думать о себе.
Посидев ещё немного в тишине и сгущающейся темноте, послушав сверчков и шум листвы, я решила отправляться спать. Сидеть в одиночестве вдруг стало особенно тоскливо. Но по дороге в спальню, я остановилась у большого зеркала в коридоре, и стала смотреть на себя. Виталик сказал, что я тоже красавица, просто другая, не такая, как Ляля. У меня нет её ангельской внешности, от моего облика не исходит бесконечная нежность, меня не тянет без конца улыбаться, а в глазах не лучится любовь ко всему живому. Искорки тепла и добра мне точно не достаёт. И волосы мои в своём естественном цвете не столь светлы и притягательны, глаза не голубые, а каре-зеленые, а губы полнее, чем у сестры, что тут же убивает все домыслы о невинности на корню. Тёмные брови, высокие, чётко выделенные скулы и полные губы не дают мне казаться ангелом и не придают моему облику даже оттенка наивности. Улыбаться бесконечно меня тоже никогда не тянуло, и людей я, по большому счёту, не жалую, потому что знаю, что доверять можно лишь считанным единицам. Волосы я подкрашиваю, чтобы казаться натуральной блондинкой, а не русой простушкой с тусклым цветом волос. За кожей ухаживаю, тратя на этот уход у профессионалов баснословные деньги, за фигурой тщательно слежу, порой изнывая и умирая в спортзале. И не представляю, что со мной будет без всех прилагаемых титанических усилий лет через пять или после родов. И да, я выгляжу очень хорошо, больше двадцати пяти лет мне никто не даёт, и я собой горжусь. Всегда горжусь, если нахожусь вдалеке от сестры и не вижу её. Не думаю о том, что она умудрилась сохранить тонкую, звонкую фигурку после двух родов, что никогда не красится, не ходит по косметологам, при этом имея атласную кожу без малейшего изъяна, и знать не знает, что это за зверь – личный тренер. Выглядит Ляля на восемнадцать и всегда чувствует себя счастливой. Наверное, внутренний свет и безграничная доброта помогают ей сиять. А мне на её фоне наживать комплексы.