Готовила что-то, по нашим меркам, невкусное, и, ласково улыбаясь, придвигала к нам тарелки, тихо приговаривая что-то по-удмуртски. Мы с сестрой кое-как съедали свои порции, улыбались в ответ непонимающе.
Потом уходили вдвоем на речку рыбачить. Нетронутая, неброской прелести природа среднерусская – и дивная тоска для двух городских девчонок десяти-двенадцати лет. Так ничего и не поймав, жгуче завидовали рыбаку, у которого в банке плескался крошечный карась.
Когда подходила очередь нашего двора пасти деревенское стадо, мы вдвоем выводили овец и коз на луг, далеко-далеко, перепрыгивая порожистые ручейки и собирая ромашки в букетики, и бросая их же по дороге за ненадобностью. На самом деле это, скорее, стадо нас водило: они знали, куда идти, где сочнее трава, а мы – нет. Умилялись трогательным ягнятам, побаивались взрослых коз.
Калейдоскоп памяти: карасик в банке, ягненок, бревенчатая изба с русской печью, высокие кровати с металлическими прутьями и «шишками», заваленные бесчисленными перинами и подушками с вышивкой, и еще ворота: деревянные, глухие, высоченные – перед каждым двором.
А вот лица Анны-апай совсем не помню.
Запахи возвращают порой туда, куда больше нет дорог. Например, можно насобирать у мамы в станице и привезти с собой охапку трав – немного цветков ромашки, листья черной смородины, много-много мяты и мелиссы. Заваривая чай, нужно обязательно растереть в руках листики перечной мяты и черной смородины, глубоко вдохнуть. Это тоже запах из детства, это бабушкин дачный чай.
На даче у бабушки Любы не бывало обычного чая. Перед завариванием нужно было пройти по всему залитому солнцем саду — там собрать листья малины, там — смородины, вишни, несколько видов мяты, мелиссы, лимонника, лепестки жасмина, цветки клевера и ромашки, чабрец и один бог знает, что еще. Я почти не помню уже, и это жутко обидно — я слишком многого уже не помню. Чай получался фантастически ароматным и вкусным — такого я не пила больше нигде.
Летом у бабушки на даче всегда по столам и шкафам были разложены какие-то травы — для настоек, для отваров, для мазей. Некоторые она выращивала сама. Интересно, клали мы в чай тархун? Помню, что он рос рядом с валерианой, а вот для чего был нужен? Листья тархуна мне тоже нравилось растирать в пальцах — пахло лимонадом.
Другие она собирала — в лесу, на лугу. Рассказывала попутно, что для чего нужно, от каких хворей. Это — зверобой, от нервов и головной боли. Это шалфей — от зубной. Чистотел — вместо йода, любые ранки лечит, потому и зовется так. Это пижма. Это девясил. «Девясил тоже не зря так называют — девять сил...».
Интересно, в городе бабушка Люба была совсем другой. Когда меня, маленькую, не с кем было оставить, она брала меня с собой на работу. Она работала комендантом общежития, и ее любили, уважали и побаивались сотни людей. Она была сильная, властная, из тех, кто способен заставить любого себя слушать и слышать. Я очень любила бывать у нее на работе, смотреть, как она говорит с людьми. Я неизменно рисовала что-то в блокноте зеленой и красной ручкой (о, цветные ручки были счастьем!), и смотрела, и слушала. Скучно мне не было там никогда — как и в ее квартире, наполненной старыми книгами и фарфоровыми безделушками. Многие из этих книг путешествовали с бабушкой всю ее молодость по Якутии.
Я теперь вряд ли отличу зверобой от любой другой травы с желтыми цветками. Помню этот травяной запах, и вкус дачного чая, и еще бабушкин голос — глубокий и сильный. «Девясил — девять сил...». Помню, как вечером на даче сидели за большим столом в саду, и как она пела, а мы пытались подпевать: «Ты малина, я калина, в речке талая вода...». Помню, как ходили в Боровецкий лес за грибами. Как она сажала в саду луговые колокольчики – в ее руках расцветало все. Горький вкус пустырника — меня заставляли его пить от бессонницы.
Я не помню ни одной даты, связанной с бабушкой Любой, — ни даты ее рождения, ни даты смерти. Помню, как сидела в тот день у себя на кухне и не могла дышать, а дед все продолжал говорить что-то в телефонную трубку. Я несколько лет тогда уже не видела ее – она осталась в моем родном городе, а у меня, студентки, попросту не было средств, чтобы съездить туда.
Странная штука — память, да? Для папы, например, у меня есть два дня в году — летом и осенью, чтобы выпить по стопке коньяка, не чокаясь ни с кем, и пожелать ему покоя там, где он сейчас. Для бабушки же Любы у меня нет специального дня. Есть просто место где-то в душе, где звучит ее голос. Я уже не умею различать ни грибы, ни травы — слишком маленькой была тогда. Колокольчики, запахи трав, блокнот, где я рисую что-то зеленой ручкой. Зверобой — от головной боли, шалфей — от зубной. Девясил — девять сил... почему, почему девять? Для чего его собирали, от какой болезни? Не вспомнить теперь, не переспросить. Можно загуглить — сухие слова, безжизненные, пустые. Пусть будет девять сил — глубоким, низким, сильным бабушкиным голосом. Растереть листик смородины в пальцах, вдохнуть поглубже. Это запах солнца, лета, бабушкиной дачи.