У меня остались от нее сережки и крестик – тончайший витой золотой крестик на совсем неподходящей, толстой и длинной серебряной цепочке. Однажды, еще в студенчестве, я осталась совсем без денег – из сумочки вытащили зарплату, и на целый месяц вперед неоткуда было взять ни копейки. Гнусно и тяжко, но – казалось, нет другого выхода. И я собралась нести в ломбард бабушкины сережки. В тот же день я потеряла их и больше так и не нашла.
Деньги на жизнь, конечно, нашлись потом как-то. А вот крестик я с тех пор храню, как зеницу ока. Я всегда надеваю его, когда куда-то лечу – очень боюсь летать на самолетах. Я, в общем-то, совсем не религиозна. Но я точно знаю: ничего по-настоящему плохого со мной не случится. Бабушка присмотрит.
Наверное, это богохульство. Но если Он способен заглянуть в сердца, то там, я думаю, Он не найдет хулы среди ста тысяч вероисповеданий.
Я знаю, где-то в той стране, стране за краем, однажды они встретят меня все. С распростертыми объятиями кинется навстречу бабушка Люба. И я, наверное, сначала не узнаю ее, потому что она будет той красавицей с портрета, которым я всегда любовалась, не не могла с ней связать. Наверняка там она разбила себе сказочный сад. А к моему приходу нажарит грибов и испечет пирог с творогом. Она будет шумно радоваться, и изумляться, какая я взрослая, и что-то рассказывать. В сторонке сядут с одинаковыми тихими улыбками – дедушка Ваня, и бабушка Настя, и их сын – мой дядя Вова, и Анна-апай.
А еще я не верю, что у животных нет души. Поэтому знаю, что самым-самым первым мне навстречу кинется – и едва не собьет с ног, и облапает грязными лапами – Норис, наш пес, далматин, разделивший 15 лет моего детства. Когда его сбила машина, я впервые в жизни осознала чудовищное "никогда больше". Это самое жуткое на самом деле: как это – никогда?.. Потом таких "никогда больше" было очень-очень много, но это стало – первым.
А следом за Норисом, слегка шипя друг на друга, будут важно вышагивать две мои любимые в детстве кошки – неподражаемая гордая сибирячка Алиса, которой боялись в свое время все окрестные собаки, и крошечная, черная, как уголек, с огромными глазами – безмолвная Гера.
Последним, наверное, подойдет папа. Он сядет рядом и все будет, как когда-то – мы будем долго-долго спорить об истории и о судьбах литературы, о политике и философии, о новых веяниях и традициях в искусстве, до хрипоты что-то доказывать, и я буду, как когда-то, чувствовать, как, споря, он – безумно мной гордится. И еще – что он нашел наконец – покой.
Там – светло и покойно. Там – бабушкины цветы в саду, а в доме – кресло у камина. И еще там – безмолвие.
Все беды – от слов, оттого лишь, что мы не умеем заглядывать в сердце. Если бы можно было обходиться, общаться без слов, люди никогда бы не ссорились.
Да, там – неважно будет все, что кто-либо кому-либо когда-то говорил.
И даже то, что Анна-апай не понимает по-русски.
Черные дыры, белые пятна
Есть такие места на карте любого города, где следовало бы ставить белое пятно и подпись «Здесь обитают чудовища». А еще случаются летучие голландцы прямо в центре города.
Понадобилось мне как-то наведаться в один банк N, чтобы отдать ему почку, печень и еще немного честно заработанных денег. Я, в общем, знала, где банк N, всегда в него ходила, но с тех пор ведь я сменила место жительства. Засим я посмотрела на карту и нашла банк N поближе – нужно было только выйти из дома, повернуть сразу налево, еще раз налево, потом направо, потом прямо-прямо-прямо, еще раз налево и вперед, никуда не сворачивая, по Буденновскому, чуть не доходя до Комсомольской площади. И пошла.
В общем, прошла я налево и так далее, а потом по Буденновскому. Дошла до Комсомольской площади и догадалась: что-то здесь не так. Потому что банка N нет, совсем нет. Прошла квартал-другой в обратную сторону и снова догадалась про что-то не так. Потому что банка N все еще нет. Дошла снова до Комсомольской площади. Потом позвонила Люсе и спросила точный адрес. Она посмотрела тоже на карту и сказала, дом 96. А я вот прямо и стою тем временем у дома 96.