Так вот, Люсин крол всем иным бумагам предпочитал документы – и чем важнее, тем вкуснее.
Еще он любил лакированное дерево. И нелакированное. Очень быстро в квартире Люсиной бабушки сидеть стало не на чем, потому что крол сожрал ножки всех стульев. Ножки диванов и столов, впрочем, тоже, так что получился японский интерьер – все сидят на полу на циновках и с ненавистью смотрят на крола.
А потом однажды пришел в гости благодетель – один знакомый, у которого было двое детей и который очень любил животных. «Ой, – умиленно сказал он, – зайчик». «Угу, – угрюмо сказала Люся. – Зайчег».
И тут выяснилось, что дочки давно просили того человека завести зайчика. А маленького завести он не решался, потому что дочки тоже маленькие, и мало ли что. Вдруг наступят, например. А эта прожорливая подушка показалась ему в самый раз. И он стал слезно выпрашивать зайчика. И пообещал, что смастерит ему самую лучшую деревянную клетку. «Ухаха!» – сказала добрая Люся и стала принимать ставки на тему «Сколько времени понадобится кролу на пожирание деревянной клетки».
С тех пор крол, говорят, жил счастливо. Дочки того человека всегда вовремя давали ему пожевать чего-нибудь вкусненького – ну там, папин договор или мамин загранпаспорт.
А японский интерьер многим даже нравится. В конце концов, это стильно.
Комментарии за кадром
БАСЯ: А вот намедни из деревни Василиса отписала – девица она нрава весьма простого, однако сказывала, что дикие зайцы, ежели свежие, весьма бывают питательны…
ТИША: Может, нам зайчика завести? Давай заведем зайчика!
Примечание: Василиса – кошка моей мамы. Вася кошечка некрупная, но известная хищными повадками и особой нежной любовью к кротам и зайцам, забредающим в мамин огород. Возможно, все дело в том, что всех мышей уже съели ежики. Надо же честному котику как-то выкручиваться. Нет, я не знаю, как она достает из-под земли кротов. Однако же факт.
А дикие зайцы иногда забегают в люцерну в дальнем конце огорода. Не очень далеко забегают, правда… да, зайчиков жалко. А у Васеньки глаза невинные, ясные.
Философский факультет
На первом курсе универа у нас была преподавательница по фамилии Пендюрина. Она читала античную и восточную философию. С непередаваемым апломбом она говорила «чтойность» и еще разные другие слова, некоторые – длинные, иногда – очень длинные, прямо в головы 17-летним философам-первокурсникам. Первокурсники смотрели на нее печальными оленьими глазами и очень хотели плакать. «Может быть, еще не поздно сбежать», – думали одни. «Поздно… все теперь», – понимали другие. «Да ладно, в школе с тригонометрией тоже сначала было непросто», – утешали себя третьи. «А в армии девушек нет и кормят невкусно», – нагнетали обстановку четвертые. «Муахаха», – думала, возможно, Пендюрина.
Я была старше всех, я поступила на философский по зову души, бросив журфак, мне был аж целый 21 год. Оттого я считала себя страшно взрослой и умудренной опытом. Я даже понимала некоторые слова, которые говорила Пендюрина. И сознавала, что читает она на самом деле очень интересно. Поэтому на переменах я тоже говорила с апломбом и загадочно прикрывала печальные оленьи глаза. Чтобы никто не догадался.
Мы думали тогда, что старшекурсники факультета – сплошь странные, но мы такими никогда не будем. Я еще предполагала, что, возможно, просто они все поняли. Или, наоборот, – так и не, и оттого отчаялись. Где-то курсе на четвертом, прикидывала я, на юных падаванов снисходит просветление, просто не все к этому готовы.
Второкурсники говорили нам снисходительно: «Пендюрину сдаете? Думаете, небось, что жизнь – боль? А это вы просто еще у Липового не были».
Старшекурсники смотрели снисходительно и грустно.
Харизматичный доцент Липовой с рыжей бородищей лопатой был на втором курсе. Он рассказывал про Августина Блаженного и Фому Аквинского, про апофатическое и катафатическое богословие, но втайне любил, кажется, одного Канта и бесконечно повторял про звездное небо и моральный закон.