Пётр Фёдорович насмешливо произнёс:
– Горды уж очень: нам, значит, и думать нельзя! Куда нам! Ну, однако…
Он замолчал… Губы его были сжаты… Наташка беспокойно посмотрела на него и собралась уходить.
– Так нам выбираться? – спросила она глухо.
– Стойте, – произнёс Пётр Фёдорович, решительно загораживая ей дорогу, – потолкуемте… Чайку не выкушаете ли чашечку? Человек я жалостливый. Может, и… подожданье…
– Покорно благодарствуйте за чай! – сурово, с бледным лицом, отвечала Наташка и как мышка шмыгнула вон из подвала, крикнув за дверью злым голосом, в котором дрожали слёзы. – Бессовестные! Ах, вы бессовестные! Как же! Съехали! Дожидайтесь!
Пётр Фёдорович, напряжённо улыбаясь, поправил волосы обеими руками и, подойдя к самовару, сказал себе в утешение:
– Теперя на нас не пеняйте! А мы и почище найдём. Эх, народ какой ноне стал!! Прожжённый!
Мать Наташки, Аглая, дрогла от стужи, под одеялом, из дыр которого ползла вата грязными клоками. Оконца намёрзли. Потолок низко навис, безобразные тени обволакивали углы, кровать, ухваты и вилы возле печи, пол зиял чёрными щелями. Перед тёмной иконой висела лампадка как огромный серый паук. Давно уж она не теплилась. Аглая с голодной му́кой смотрела вокруг, приподнявшись на локте, выбирая взглядом, что бы продать или заложить. Но взгляд ни на чём не останавливался, и она с тоской упала на подушку, злясь и кашляя.
Дверь отворилась со скрипом, и вошла, запыхавшись, Наташка, с красными от холода щеками.
– Ну, что? – спросила Аглая.
Девушка потупилась, хотела что-то сказать, но смолкла на полуслове, села на табуретку и, шатая ногой, стала смотреть в окно.
– Что ж матери не отвечаешь?
– Да что отвечать… Ничего не сказал… Путаник!
– Что ж он тебе?
– Погуляем, говорит…
– Тоже! Ах, скажите, пожалуста, какой герцо́г явился! – сердито вскричала Аглая. – Кабы ты не была дурой, Наташка, наплевала бы ему в самые буркала, а вечером деньги принесла бы и сказала: «Нате вам, не нуждаемся в вас, мужиках необразованных»…
– Маменька, – сказала Наташка, водя пальцем по стеклу, – вы опять говорите такое… А мне, маменька, это стыдно слушать…
– Ну, побей меня! – укоризненно произнесла больная и заплакала.
Девушка подошла к матери. Седые волосы Аглаи беспорядочно разметались на грязной подушке. Острый подбородок выставлялся из-под одеяла. Костлявые руки прижимались к груди.
– Маменька! Скучно вам, бедная? – спросила Наташка со слезами на глазах. – Ножки болят?.. Маменька, не сердитесь на меня! Когда у меня такой характер, что и рада бы я, да не могу.
– Хорошо, хорошо. Умру – спасибо тебе скажу на том свете! Хорошо!
Аглая печально мотнула головой и продолжала плакать, проклиная шёпотом непокорную дочь.
Наташка тоже захныкала и, схватив себя за волосы, отошла к окну; слёзы её капали на подоконник, и она говорила:
– Что я за несчастная такая! Что за каторжная жизнь! Что это они выдумывают! Не хочу я этого, на фабрику поступлю, денег заработаю…
Аглая стихла первая. В тупом отчаянии смотрела она в потолок, хрустя пальцами, призывая мысленно смерть. Наташка утёрла слёзы косынкой и стала глядеть на мать. Она начала:
– Маменька, я денег вечером достану.
Больная окинула её недоверчивым взглядом.
– Сбегаю к Паше… У той, может, есть…
Аглая сказала:
– Дура! На кого надеется!
– А теперь, маменька, – продолжала Наташка, – продам я утюг?
Глаза Аглаи радостно сверкнули.
– Продай. Нет ли ещё чего? Эх, опомнись, Наташка, образумься! – крикнула она вслед девушке, юркнувшей за дверь.
Через полчаса Наташка вернулась с печёнкой, фунтом белого хлеба и крутыми яйцами.
– За сколько продала?
– За сорок копеек, – робко отвечала Наташка, дуя на пальцы.
Больная стала ворчать и упрекать вполголоса дочь, что та добра материнского не жалеет, а может копеек тридцать и припрятала. Наташка не оправдывалась, но перестала есть. Старуха спрятала её долю печёнки под подушку, вместе с куском булки, и продолжала есть и ворчать, отвернувшись к стенке. Поевши, перекрестилась и сказала:
– Что-то даст Бог на завтрашний день! С этаким иродом недолго протянешь!
Наташка посидела и стала собираться к Паше. Грудь у неё колыхалась от досады, губы слезливо дрожали.
«Простыни хотела Паша шить. Как даст денег, так я ей и даром, заместо процента, пошью».
Вдруг, на лестнице за дверью послышался шорох.
Вошла, тяжело дыша, особа неопределённых лет, в меховом салопе, бархатной шляпке и с огромной муфтой, полная, с набелённым лицом и дряблыми веками. Глазки её пытливо глянули на подобострастно улыбнувшуюся Аглаю и на девушку. Обратившись к последней, жидовка прищурилась и картаво сказала: