– Ты – прежняя дура, или взялась за ум, наконец?
Махнув раздушенным платком, она прибавила:
– Не трудись, впрочем, говорить. Сама я вижу. Дурой была, дурой и осталась.
Аглае она сказала:
– За что она тебя морозит? Такая красивая девчонка содерживает мать в грязной конуре… Сечь её надо, бить! Что она, замуж думает выходить? Дождётся того, что станет старой девкой. Всякий товар свою пору знает. Ах, глупые, эти девчонки! Честь, а нечего есть! Аглая, этого не годится бедным людям!.. Зачем ты ей не внушаешь? Наташка, дай мне стул, чтоб я села!
Усевшись, она продолжала:
– Отдай мне её, Аглая. Я её одену, выскребу – она такая красоточка будет – ахх! Барышня, розочка. У меня бывают всё хорошие господа, знатные господа. Музыка себе играет. Деликатный, благородный дом!.. Аглая, что я тебе скажу…
Она приложила большой палец к безымянному и, подняв брови, махала рукой в такт со своей речью.
– Наташка поедет со мною. Она мне очень нужна. Я бы не пришла, верь Богу! А тебе я оставлю двадцать пять рублей и пришлю женщину смотреть за тобой. Аглая, слышишь? Понимаешь меня? Ну?
Глаза Аглаи горели, но она тоскливо помотала головой.
– Ах, Рахиль Борисовна, не знаете вы нас, благодетельница! Ведь упрямые мы как идолы!.. Кабы девчонка была с чувствами… а то ведь ка-мень! Убедите вы её, а я отказываюсь. Помирать, так помирать. Что ж делать с этакой чучелой! Мне ни бить её, ни что… Рахиль Борисовна! – вскричала она в порыве отчаяния. – Нет несчастнее меня матери!
– Паскуда! – укоризненно сказала полная дама, обращаясь к Наташке. – До чего ты доводишь мать! На ней рубахи нет; смотри, на ней кожа да кости, смотри, как вы живёте! Что ж ты, дура деревянная, счастья своего не знаешь?
– Мне с вами разговаривать не о чем, и со мной вы молчите, – строго возразила Наташка. – К вам, вон Паша говорит, с Невского шлюха последняя не пойдёт, а я и подавно. У меня глупости в голове не сидят, и денег ваших не надо. А маменьке, на их болесть, я достану. Пускай они не плачутся. А кабы я хотела гулять, так в лисах ходила бы. Да сказала я вам уж раз, чтоб убирались! Вы чего тут надеетесь? Маменьку только расстраиваете! Сами дуры!
– Наташка! – произнесла, задыхаясь, Аглая.
– Пускай себе болтает! – сказала Рахиль Борисовна с презрительной улыбкой на побледневших губах.
Но Наташка замолчала, и она начала:
– Какая глупенькая! Ты подумай! Я наплевать хотела на твои слова. Сама потом будешь сожалеть. Что я тебе скажу в последний раз…
Она встала.
– Твоей матери я дам тридцать пять рублей… Поедешь со мной?
Аглая приподнялась на локте и жадно смотрела в лицо дочери. Та молчала.
– Ну? Ну, ещё пять рублей накину. На малиновое варенье матери. Пусть себе с чаем покушает…
Наташка молчала.
– Чего ж ты не отвечаешь, дурочка? Не сержусь я на тебя. Бог с тобою и с твоими словами… Ну, вот что…
Она подошла к дверям и остановилась.
– Для круглого счёта, – сказала она скороговоркой, – я уплачу Аглае пятьдесят рублей серебром! Довольна ты? Ну?
Наташка сердито крикнула:
– Убирайтесь!
– Что-о?
– Убирайтесь! Убирайтесь!
– Дурочка, ты слышала, что я сказала?
– Не нужно…
Рахиль Борисовна пожала плечом и подняла глаза к небу. Потом сказала:
– Прощай, Аглая!
Впрочем, она сейчас же вернулась.
– Шестьдесят рублей, – проговорила она сухо. – Поедешь?
Глазки её впились в хорошенькое личико Наташки. Она ждала со стороны её хоть малейшего проблеска благоразумия. Но та была всё по-прежнему непроходимо глупа.
– Вот дура! – вскричала Рахиль Борисовна и вышла, хлопнув дверью.
Старуха глянула на дочь и, тряся кулаком, скаля жёлтые зубы, произнесла задыхающимся шёпотом:
– Зарыла!
Наташка отправилась к подруге Паше.
Паша платила за комнату десять рублей, и у неё на окне висела занавеска, а мебель состояла из комода, узенькой кровати и пары буковых стульев.
Сама Паша старалась походить на барышню: алые губки свои она кокетливо ёжила, белокурые волосы подвивала и одевалась по моде.
Днём она работала на фабрике, а вечером шлялась по Невскому, впрочем, изредка: боялась попасться и получить билет. В месяц она проживала до пятидесяти рублей.
Наташка робко вошла к ней, но была принята радушно, хотя немного свысока. Паша с тех пор, как стала ходить в пальто, отделанном плюшем, и в меховой шапочке, усвоила, по отношению к подруге, особый покровительственный тон. Старшие сёстры, собирающиеся выйти замуж, обращаются так со своими младшими сёстрами.
– Здравствуй, лапушка! – сказала Паша, весело хлопая в ладоши. – А я смотрю, что это мне так уж скучно, с кем мне, думаю, чай пить? А вот и ты. Но послушай…