На лето они сняли дачку в Андрези.
Я был у них в тот вечер, когда в душу моего друга закрались первые сомнения.
Стояла чудесная лунная ночь, и нам захотелось прогуляться по берегу реки. Луна заливала подернутую рябью воду дождем света, рассыпаясь желтоватыми отблесками по завиткам водоворотов, по течению, по всему простору плавно катившейся реки.
Мы брели вдоль берега, слегка опьяненные тем смутным волнением, какое вызывают такие волшебные вечера. Мы грезили о сверхчеловеческих подвигах, о любви неведомых существ, прелестных и поэтических. Мы ощущали трепет восторгов, желаний, небывалых стремлений. И мы молчали, завороженные свежей, живой прохладой этой чарующей ночи, лунной прохладой, которая словно проникает в тело, пронизывает вас, обволакивает душу, обвевает ее благоуханием и затопляет счастьем.
И вдруг Жозефина (ее зовут Жозефиной) вскрикнула:
— Ой! Видал, какая большая рыба плеснулась?
Он ответил, не глядя, думая о другом:
— Да, милая.
Она рассердилась.
— Нет, ты не мог видеть, ты же стоял спиной.
Он улыбнулся:
— Ты права. Здесь так чудесно, что я замечтался.
Она замолчала, но через минуту не выдержала и опять спросила:
— Ты поедешь завтра в Париж?
— Право, не знаю, — проговорил он.
Она снова вспылила:
— Неужто, по-твоему, весело гулять, не раскрывая рта? Люди разговаривают, если они не идиоты!
Он не отвечал. И тогда, отлично понимая своим порочным женским чутьем, что выводит его из себя, она принялась напевать тот навязчивый мотив, которым нам так прожужжали уши за последние два года:
— Прошу тебя, замолчи! — прошептал он.
— С какой стати я должна молчать? — крикнула она в бешенстве.
Он ответил:
— Это портит нам пейзаж.
Разыгралась сцена, безобразная, нелепая, с неожиданными попреками, вздорными обвинениями и, в довершение всего, со слезами. Все было пущено в ход. Они вернулись домой. Он не останавливал ее, не возражал, одурманенный божественной истомой вечера и оглушенный этим градом пошлостей.
Три месяца спустя он отчаянно бился в невидимых неразрывных сетях, какими подобная связь опутывает нашу жизнь. Она держала его крепко, изводила, терзала. Они ссорились с утра до ночи, бранились и даже дрались.
Наконец он решился покончить, порвать с ней во что бы то ни стало. Он распродал все свои холсты, занял денег у друзей, собрал двадцать тысяч франков (тогда еще он был малоизвестен) и однажды утром оставил их у нее на камине вместе с прощальным письмом.
Он нашел пристанище у меня.
Часа в три раздался звонок. Я пошел отворять. На меня кинулась какая-то женщина, оттолкнула меня, вбежала в дверь и ворвалась в мастерскую; это была она.
Увидев ее, он поднялся с места.
Жестом, полным истинного благородства, она швырнула к его ногам конверт с банковыми билетами и сказала отрывисто:
— Вот ваши деньги. Не нужно мне их.
Она была очень бледна, вся дрожала и, видимо, готова была на любое безумство. А он тоже побледнел, побледнел от гнева и бешенства и, очевидно, готов был на все.
Он спросил:
— Что вам угодно? Она отвечала:
— Я не желаю, чтобы со мной обращались, как с девкой. Ведь это вы за мной гонялись, вы меня соблазнили. Я ничего у вас не просила. Вернитесь ко мне.
Он топнул ногой:
— Ну нет, это слишком! Если ты воображаешь, что ты...
Я схватил его за руку.
— Замолчи, Жан. Предоставь это мне.
Я подошел к ней и тихонько, осторожно стал ее уговаривать; я исчерпал весь запас доводов, к каким прибегают в подобных случаях. Она слушала меня молча, стоя неподвижно, с застывшим взглядом.
В конце концов, не зная, что сказать, и чувствуя, что дело может плохо кончиться, я отважился на последнее средство. Я заявил:
— Он любит тебя по-прежнему, милочка, но родные хотят его женить, и ты сама понимаешь...
Она подскочила.
— Ах... вот оно что... Теперь я понимаю!.. И повернулась к нему:
— Ты... ты... ты женишься?
— Да, — отрезал он.
Она ринулась вперед.
— Если ты женишься, я покончу с собой... Слышишь?
Он пожал плечами:
— Ну что же... кончай с собой.
Она произнесла, запинаясь, сдавленным от отчаяния голосом:
— Что ты сказал?.. Что ты сказал?.. Повтори!..
Он повторил:
— Ну что же, кончай с собой, если тебе так хочется.
По-прежнему бледная, как смерть, она пролепетала:
— Не доводи меня до этого. Я выброшусь в окно.
Он рассмеялся, подошел к окну, распахнул его настежь и с поклоном, словно уступая ей дорогу, как галантный кавалер, воскликнул:
— Пожалуйте! Проходите первая!
С минуту она смотрела на него неподвижным, отчаянным, безумным взглядом; потом с разбегу, словно собираясь перепрыгнуть через изгородь в поле, она пронеслась мимо меня, мимо него, вскочила на подоконник и исчезла...
Никогда не забуду страшного впечатления от этого раскрытого окна, в котором только что мелькнуло падающее тело; в тот миг окно показалось мне огромным, как небо, и пустым, как пространство. И я невольно отступил, не смея взглянуть туда, как будто сам боялся упасть.
Жан в ужасе замер на месте.
Бедную девушку подобрали с переломанными ногами. Она никогда уже не сможет ходить.
Ее любовник, обезумев от раскаяния, а также, быть может, тронутый ее поступком, перевез ее к себе и женился на ней.
Вот и все, милый друг.
Приближался вечер. Больная озябла и пожелала вернуться домой; слуга снова покатил ее кресло по направлению к поселку. Художник шел рядом с женой, и за целый час они не перемолвились ни словом.