Я слышал, что его бойцы в Боснии проверяют у мужчин национальность, заглядывая им в штаны: факт, что, если кто-то обрезан или нет, — единственный аусвайс в жизнь, только кожица на головке члена бережет кожу на голове.
От кого ты это слышал, раздражается Девочка, от какого-нибудь кастрата? Молчи.
* * *
Единственное, что я знаю точно: Девочка живет в этом доме не с незапамятных времен. Если уж выведывать, то нам следует начать с особняка на Площади Освобождения. Мы не должны также забывать ни позднее студенчество в Сараево, ни ее короткую счастливую супружескую жизнь с профессором Гроховяком в том же городе, в похожем особняке эпохи австрийского Сецессиона. Потом одноэтажное, глухонемое здание на улице Маршала Тито, в Сремски-Карловцах, где она жила одна до пожара. Наконец, этот дом, где мы сейчас, я мог бы обойти его весь с закрытыми глазами.
С домом я знаком дольше, чем с хозяйкой. Когда-то он был во владении Джордже Яйчинаца, удивительного создания, которое в юности меня по-сократовски совращало. Вместе с потерявшимся котенком, за стеной, нависавшей над одичавшим кустарником, обретался и я, мягкосердечный изверг, и какое-то время редко оттуда выбирался. Яйчинац был предатель, говорят, он водился с венграми, а после той войны, слабый и вероломный, во время одного допроса он схватил остро отточенный карандаш следователя, с графитным кончиком, который наверняка бы оказался в мозгу, и воткнул его себе в нос.
Факт, но он выжил, был прикован к инвалидной коляске, с отнявшимися ногами, лишенный имущества и гражданских прав. О нем заботилась служанка, которая его и любила. Она была единственной связью между домом и остальным миром, если не считать бродячих кошек и меня. Да, и еще одного цыганского барона, который приходил время от времени и выходил, спрятав под пальто что-нибудь антикварное, купленное за гроши. И у всех нас был строго назначенный пароль для узнавания, что-то вроде подписи, которую выстукивали азбукой Морзе, дверным молотком, после чего тяжелые двери легко открывались.
Однажды я, задумавшись, ошибся и услышал: «Сию минуту, дорогая!» Дверь открыл сам господин Джордже, стоявший на своих ногах, в метрах от инвалидной коляски! Он впустил меня внутрь, не произнеся ни слова. Я замер, утратив дар речи, а хозяин спокойно подошел к коляске, сел в нее, словно ничего не случилось, словно пересказывая старый сон, и я больше ни в чем неуверен. Женщине, которая сразу же появилась с корзинкой в руках, он отпер дверь, не сходя с колес. Я не пытался что-нибудь понять. С благодарностью принял предложенный травяной чай, успокаивающий взбудораженный желудок.
Он давал мне уроки химии, истории искусств и литературы. Тот паннонский пейзаж, который я везде таскаю с собой (сейчас он кнопками прикреплен над кроватью), известного Антала Ковача, 1941 года, это его подарок, который я получил, когда он закончил давать уроки. Это, и еще драма, которую он написал, не имея возможности ее опубликовать, и его разрешение напечатать под моим именем. Двери дома Джордже Яйчинаца после окончания уроков закрылись для меня навсегда. Когда я с ним познакомился, с ним и его женой, они уже были далеко не молоды, долгие годы тихо угасали, может быть, я повел себя не так, как надо, может быть, сказал что-то не то, а, может быть, жена стала тяжело болеть, в общем, уроки закончились. А еще, прогуливаясь и невинно шпионя, я видел того молчаливого цыгана и еще каких-то типов, исчезающих за дверью, глухо переговаривающихся на смеси сербского, цыганского и венгерского. Я не хотел себе признаться, что при этих встречах всегда чувствовал ревность. Я слышал, что под конец жизни Джордже Яйчинац все продал и раздал цыганам, оказался в каких-то трущобах с экзотическим названием, вроде Бангладеш или Шанхай, которые росли вокруг городской свалки, что его убили из-за карманных часов, и ему пришел конец в смрадном мусоре. Чего только не говорили.
И хотя я все это знал, когда постучал газетой в дверь к Девочке, все равно надеялся, что мне откроет именно он, я вспомнил пароль, похожий на стук дятла, безошибочно повторил его, но это ключ подходил и к другим замкам.