Парка рассмеялась задорно и легкомысленно:
— Уж конечно. Именно за этим воры и забирались пару раз в мой дом, наверняка. Ты что ей веришь? А руку — тяп — в постели не угодила или скучно стало? — она откинула голову, прищурила глаза, веселясь.
— Её мать успела уверить половину Разьеры, что стоит девушке повиниться, и я всё прощу.
— Да, — с хвастливой улыбкой согласилась ведьма, — им лучше рта не открывать. Люди вечно мнят о себе невесть что. Кому надо — тот сам о себе позаботится, а кто на других надеется — и поделом. Ты верно делаешь, что развлекаешься — это придаёт их жизни хоть какой-то смысл.
— Как перчатки? — сменил тему наследник.
Парка, не раздумывая, бросила их на стол:
— Всё точно. Ну, удачи тебе. Ты справишься.
Келеф неторопливо плыл рядом с ящером, навьюченным тяжёлыми мешками, и слушал рассказ, не перебивая.
— В том, как ты отреагировал, ошибки не было, — сказал он, наконец. — Люди любят правителя по своему желанию, а боятся — по его усмотрению. Им проще обидеть того, кто внушает любовь, чем того, кто внушает страх — они могут пренебречь благодарностью, но не угрозой наказания. Твоя ошибка в другом: ты позволил им считать себя обычным человеком — иначе ничего бы не случилось.
— Я и есть обычный человек, — нахмурившись, возразил Хин, более резко, чем ему того хотелось.
Уан смерил его взглядом и снова отвернулся:
— Можешь упрямиться сколько угодно, но, если не хочешь повторения, во-первых, не позволяй своим подданным желать то, что будет стоить им слишком дорого — пусть купцы из Городов не заманивают их яркими бусами. Не нарушай уклад жизни летней ради обогащения казны и не поднимай подати чрезмерно — когда против тебя станет нищета, хоть вдоль всех дорог разбросай отрубленные руки, воры не переведутся. Во-вторых, не стремись прослыть простым человеком, согласись с титулом избранного древними Богами. Я скажу почему. Ты — как правитель — над моралью, иначе утратишь жизнь и власть, но такое право нужно обосновать. Теперь понимаешь?
Хин промолчал.
— Тот, кто впадает в первую из крайностей — злоупотребляет властью, вызывает у народа ненависть. А тот, кто слишком робок и не умеет держать себя, как подобает правителю — презрение. Перестань прятаться или скромно стоять в стороне! И подводи глаза — летням важно видеть их яркими, непривычно выразительными, словно нарисованными на лицах уанов и знати. Да, так же поступают ведьма и твоя мать, но ведь и Орур, и Таруш следуют традиции.
— Он-то тебе и пожаловался, — мрачно отметил молодой мужчина.
— Он расположен к тебе, — спокойно возразил Сил'ан, — к тому же в отличие от Орура, который так долго ждал возможности предать меня, Таруш принёс клятву верности по собственному желанию. Он был правой рукой Парва-уана, стал — моей. Он управляет Разьерой и половиной владения, когда я, а теперь и ты, в отъезде. По-твоему его мнение не заслуживает уважения и внимания?
Хин вздохнул, нахмурился, опустил голову.
— Мой милый герой, — ласково выговорил Келеф, — лицо уана — маска, суть образа — игра, я уже рассказал тебе все её правила. Не отчаивайся и не капризничай, словно детёныш — из-за этого я невольно начинаю говорить тоном трёхсотлетнего мудреца.
— Извини, — пробормотал человек, — я сам не свой.
— Что было — то было, — Сил'ан с наслаждением подставил лицо ветру.
— Я не могу так рассуждать, — медленно вымолвил Хин. — Лучше бы руку мне отрубили. Не хочу править: не хочу предавать, чтобы не успели предать меня, бить в спину — прежде чем смогут наброситься! Не хочу распоряжаться жизнями! У меня недостаточно сил, чтобы задушить совесть, перешагнуть через мораль. Какой из меня избранник Богов? В конце концов, я же вправе отказаться? Орур жаждет власти, Таруш тоже своего не упустит — почему не разделить владение и не отдать каждому часть?
— И нарушить договор с Каогре-уаном? — с любопытством спросил Келеф.
— Боги, я не знаю, — наследник обречённо провёл рукой по лицу. — Я ничего уже не знаю.
— А забраться в вазу тебе не хочется?
Хин поднял голову и озадаченно посмотрел на Сил'ан.
— Если нет — то всё образуется, — заверил тот.
Человек тихо рассмеялся:
— Ты же прекрасно знаешь — мой народ к вазам равнодушен.
— Разве? — уан склонил голову к левому плечу. — И никогда мир для вас не съёживается до звуков дыхания и ударов сердца в тишине, до холодного и безразличного камня под боком? Никогда не кажется заманчивым разорвать все обязательства разом, не спешить и больше не сомневаться — прекратить барахтаться в кишащем жизнью океане, опуститься на дно, попрощаться с зеленоватым тусклым светом и спокойно свернуться в вечных сумерках?
— Я невероятно глуп, — изумлённо выговорил Хин. — Мне и в голову не приходило, что и ты…
— Да, — мягко прервал его Келеф.
Одезри с любопытством наблюдал, как уан отвязывал то один, то другой мешок, вытаскивал из него очередную сложно устроенную вещь, подносил её к чёрной статуе. Иногда из корпуса вдруг вытягивались тонкие длинные усы и ощупывали поверхность, иногда вещь просто прилеплялась к металлу и по загадочной причине не падала, а порою Келеф долго смотрел на неё и всё что-нибудь менял и подкручивал. Подвесив обратно к седлу двенадцатый мешок, он встретился взглядом с Хином и смущённо рассмеялся:
— Видишь, что приходится вытворять. И почему я не маг?
— А что ты делаешь?
— Если честно, надеюсь случайно наткнуться на что-нибудь важное. Помощи просить не у кого, Лие убеждён, что я оставил глупую затею.
— Он скорее считал её опасной. Допустим, древние летни не уступали нынешним весенам. На месте пустынь росли леса, — Хин нарисовал на песке иероглиф изменчивости. — Небеса не рухнут из-за твоего открытия — они и так всё знают.
— Времена года сменялись, — продолжил Келеф. — Не считай меня чудаком, но я верю, что и здесь когда-то бушевали грозы, а зимой выпадал снег. Деревья не оставались неизменными: они прорастали из семян, плодоносили, умирали от старости — как за Кольцом рек.
Взгляд человека, казалось, обратился внутрь:
— И ты знаешь, почему всё изменилось? — наконец, задумчиво спросил он.
— Нет, но я выясню «когда» и «как быстро», — уан подвязал мешок на место. — Важнее всего — время.
— У тебя есть догадки, — понял Хин.
— Что случилось пятнадцать сотен лет назад? — вместо ответа требовательно спросил Келеф. — До нашего времени не дошло и обрывка пергамента — всё будто бы сгинуло во время катаклизма, и Гильдия придумала удобную весенам историю. Но удивительней всего, что и в наших устных преданиях — ни слова, ни намёка. Всё, что я смог соотнести с Йёлькхором, было впервые рассказано хотя бы на век позже. Более древние сказки повествуют об огромном мире зелёных небес, вод бескрайнего Океана, зелёного же, ярко пылающего, жестокого Солнца. Неужели мы его придумали? Я видел в своих снах неумолимое светило, видел другие земли, города на побережье — иные не меньше, чем весь Йёлькхор. Видел народы, которых здесь нет. Что это — мои фантазии? Память предков, неожиданно проснувшаяся во мне? Так часто я смотрю на реку и чувствую смутную тоску. Мне всё грезится шум пенных валов, разбивающихся о скалы, горький вкус соли на губах и простор. Свобода здесь — полёт, там — каждый вдох.
Все, даже аадъё, часто упоминают Урварг, но верят ли они в него? Они слышали о нём, но сами не помнят — так я чувствую. А мне не даёт покоя вечный, тревожащий зов. Стоит просто закрыть глаза и прислушаться, как я вдруг понимаю странное: мы здесь чужие, и близится время вернуться домой, — он помолчал и добавил. — Никому кроме тебя я об этом не рассказывал.
— Ты и со мной впервые говоришь о себе, — тепло и благодарно улыбнулся человек.
Мягкий рассеянный свет дня лился сквозь полукруглые оконца в прохладный и влажный сумрак крепости. Из залы доносился искажённый эхом уверенный голос.
— Стойка, юный герой! Голову — прямо, не хмурься. Не хмурься, говорю, — Сил'ан рассмеялся. — Так сложно? Хорошо, слегка прикрой глаза, не мигай, не вращай ими. Чувствуй, как ты дышишь, как расширяются ноздри. Шея прямо.