Кажется, ей понравилось. Отчего у меня сразу настроение пошло вниз. Но то, что она к цветам даже не прикоснулась, не уткнулась лицом в тугие бутоны, не провела пальцами по нежным лепесткам, слегка утешило. И на лоджию я этот гигантский веник нёс с превеликим удовольствием.
И да, с ещё большим удовольствием я б действительно швырнул цветы так в раскрытое окно, чтоб планировали они красиво, шмякнулись об асфальт эффектно и разбились вдребезги, как чьи-то влажные мечты о моей женщине.
А заодно я б и дарителю сего зубы, рёбра посчитал, «макияж» подправил бы и ускорения пинком под зад придал бы.
Хорошо, что у меня было время и вдохнуть, и выдохнуть, и хотя бы внешне успокоиться.
Я хотел поговорить. Пусть и не о том, чём следовало бы. Но раз Маша не хочет, значит будем искать обходные пути. Однажды она всё же созреет.
Больше всего на свете, мне хотелось прижать её к себе. Зарыться пальцами в тугие тёмно-рыжие кудри, вдохнуть её запах, прикоснуться губами к губам. А можно и по коже её пройтись нежной. Спустить пальцы ниже, на затылок. Пересчитать позвонки. Дотронуться до лопаток. Прижать к себе нежно-нежно и всё же спросить: что мы сделали с тобой, Маш? Что натворили?
В чём провинился я? Мне бы хотелось знать. Понять. Попросить прощения и залечить все её сомнения, страдания, припасть губами к каждому шрамику в её душе, зализать все царапины и раны, что ещё кровоточили и не заживали.
Но вряд ли я сейчас достучусь. А поэтому…
Я вернулся в кухню, разложил по тарелкам еду, налил в чашки чай, поставил всё это на стол и сел напротив.
Настало время коротких переговоров – жизненно необходимых, потому что я никуда не собирался её отпускать. И хотел предупредить побеги, метания, партизанские действия.
– Я не хочу отсюда никуда уходить, – заявил я, как только она расправилась с едой и покосилась на мою тарелку. Так это было мило и остро – до боли в груди, до дрожи.
Девочка, что вечно не доедала и постоянно сдерживала себя, стараясь не показать, что она голодна, не наелась… Но в тот очень короткий период, когда мы с ней жили, она позволяла себе отобрать у меня завтрак или вкусняшку, если очень хотела. И я никогда не сопротивлялся. Меня это бесконечно умиляло. И то, что это случилось сейчас, я счёл добрым знаком.
Я пододвинул к ней свою тарелку с недоеденным и даже прикрыл глаза – так опалила меня её счастливая улыбка.
Время вспять, как реки, которым, кажется, никогда не выйти из рамок русла. Но всё случается однажды.
– И не хочу, чтобы ты от меня бегала. Давай заключим перемирие и попробуем жить вместе. На короткий срок. Скажем, месяц. Я не трону тебя и пальцем. Просто будем рядом, на одной территории. Ты узнаешь получше меня, а я – тебя.
– Зачем это тебе? – подняла она глаза от тарелки. Кажется, ещё не наелась, но усилием воли оставила еду, делая вид, что насытилась. Моя зеленоглазая птичка. Такая мужественная и такая трогательная.
– Какая разница? – развёл я руками. – Считай, что я хочу выдержать испытание. А тебе слабо, Маш?
28
Она смотрела на меня с прищуром. Словно оценивала, взвешивала, в чём-то сомневалась.
– Мне-то не слабо, Андрей, – чуть коснулась её губ улыбка. Горькая, какая-то выстраданная, с затаённой болью.
Больше всего на свете я хотел бы, чтобы это был другой взгляд, иная улыбка. Чтобы не стояла между нами её настороженность и что-то такое, о чём она сожалела и печалилась.
И я понимал: мало обнять её и сказать, что люблю. Слишком много всего между нами. И пропасть в семь лет, и недосказанные тайны. И мои метания. И слабость, когда я не смог, а потом и не захотел найти и объясниться.
Машка не поверит. Не растает. Не стечёт лужицей к ногам. Даже если в ней чувства ко мне остались. А они остались. Иначе ничего бы не случилось в тот день, когда мы наконец-то встретились годы спустя.
По крайней мере, я хотел так думать. Но – что уж – червь сомнения грыз меня. А ревность к какому-то Эдику душила так, что дышать трудно.
Но она меня не гнала. А ведь могла. Без разницы, что эта квартира теперь моя. И не убегала, срочно пакуя чемоданы. Ей бы на всё хватило сил. И справиться со мной – тоже.