— А зачем он тебе?
— Дом хочу снять.
— Кто же это дачу в сентябре снимает, на зиму глядя?
— Сыну воздух чистый прописан. Я на весь год сговорилась.
— Сомневаюсь я чего-то, — сказала старуха. — Андрей Петрович сроду не сдавал.
«Значит, с ним все в порядке! — вспыхнуло в Ольге. — Иначе не стала бы точить лясы старая!»
— Не сдавал, а мне решил сдать. Видать, деньги понадобились.
— Зачем ему деньги? Когда человек при пенсии и своем огороде… Нет, милка, ты чегой-то врешь.
— А зачем мне врать? — храбро сказала Ольга. — Может, просто любезность хотел оказать.
— Это на него похоже, — раздумчиво молвила старуха. — С другой стороны, Пашка к себе его тянул. Пустой дом — отчего не сдать?
— Какой Пашка?
— Да сын его, кузнец.
— А где он живет — Андрей Петрович? Не покажете?
— Нету Андрея Петровича, милка, преставился, царствие ему небесное. — Старуха осенила себя мелким крестом.
— Как преставился?..
— Да помер он. Ты что, русского языка не понимаешь?
— Отчего?.. — пробормотала Ольга, чувствуя подступающую дурноту. — Отчего он помер?
— Отчего люди помирают? — Старуха вздохнула. — От смерти.
— Да как же так?.. — Ольга понимала, что говорит лишнее, ее назойливость странна и подозрительна, и еще немного, старуха обо всем догадается, но ничего не могла поделать с собой. — Жил, жил и вдруг помер. Он же крепкий был, ничем не болел!..
— Да чего ты расплескалась так? Нешто он родной тебе? Или за избу переживаешь?.. — Старуха вскинула зад и уселась на край колодезного сруба. — Неизвестно, отчего он помер. В одночасье. Сидел в избе, куртку зашивал, вдруг повалился, тут ему и причина… Ушибли его, правда, сильно, — добавила, подумав, старуха. — Машина на него налетела, когда он в район ехал. Может, оборвала ему что внутрях. Кто его знает? Врачи разве правду скажут? Он после того случая долго болел, но отлежался и встал. И далее керосинку свою собрал. Пашка шумел, чтобы отец на ней больше не ездил, но Андрей Петрович, окромя покойной жены, никого не слухал. А тут взял да помер.
Ольга смотрела на старуху и видела, как на лоб ей сел маленький черный жучок и подполз под платок, в щелку над теменем.
— Жучок, — сказала она.
— Чего? — не поняла старуха.
— Жучок вам под платок заполз.
— И ляд с ним! Как заполз, так выползет… Андрей-то Петрович век свой прожил, — пустилась в рассуждения бабушка. — Хоть жизнь его не больно баловала, знал и войну и плен германский, а солнце ему всежки посветило. Кого жалко, так это Пашку. Золотой мужик, хоть пыли много. И семью его жалко аж не знаю как.
— А что с ним? — Внутри у Ольги все мелко и часто дрожало, но голос звучал ровно.
— Приятеля на поминках в висок убил.
— За что?
— Да это он Косого-придурка. Тот видел, кто Андрея Петровича сковырнул, и не сказал. Побоялся. Два, говорит, амбала здоровенных, а с ними еще бабища, кобыла, прости господи! Это она Андреем Петровичем распорядилась и еще орала на всех. Видать, из начальства. С такими свяжешься — жизни рад не будешь.
— А номер?.. Чего же он номер-то не запомнил?
— Нешо он понимал в номерах? Говорю — дурачок. А глаз на личность имел вострый. Вот он и ляпнул на поминках: а я знаю, кто твоего батьку ухайдакал. Так чего же молчал? А боялся. Ну, Пашка с обиды и ахнул ему в висок. Кузнец!.. А у дурачка кость слабая. Восемь лет Пашке впаяли, прокурор вовсе десятку требовал. Была семья, и нету семьи: старики на погосте, сын в тюряге… Постой, милка, ты куда? Может, тебе в правление зайтить? Глядишь, и сдадут избу Андрея Петровича. Все равно пустует.
— Спасибо, бабушка, я зайду.
— Правление как раз за магазином.
— Знаю. Спасибо. До свидания.
— Привози мальца-то. Здесь воздух — хрусталь. Соляркой, правда, воняет, но где теперь не воняет, нету таких мест. Постой, я радива два дня не слушала. Как там война идет?
— Хорошо, — заверила Ольга, не понявшая вопроса бабушки.
— Видать, мы крепко стоим. С керосином до сих пор свободно…
Ольга не помнила, как добралась до дома. Зато хорошо помнила, что била мужа чем попало по голове и лицу и он бил ее с не меньшей жестокостью…
Самое трудное было, пока не начались домашние напасти. Но вскоре у сына открылось воспаление среднего уха, а дочь разочаровалась, хотя и не слишком болезненно, в баскетбольном мальчике. Ольге стало не то что легче — просто не оставалось времени для самоедства. Ко всему у Игоря вскочили нарывы в горле. Надо было лечить: ухо одному, горло другому, душу третьей. А тут еще залило кухню живущим под ними соседям, и жэковские умельцы разворотили стену в уборной в поисках источника бедствия. И хотя уборная доказала свою невиновность, стену долго не заделывали, и борьба с домоуправлением потребовала от Ольги много душевных и физических сил. В начале зимы прорвало трубу отопления, потом в поселке исчезло мясо, а Лене потребовались вельветовые джинсы, которых днем с огнем не сыскать. Игорю предложили должность замдиректора института, он не знал, соглашаться или нет, ворочался ночью без сна и требовал к себе повышенного внимания. На работе Ольгу выбрали в местком: дел так прибавилось, что только успевай поворачиваться. А свою тетрадь в черной обложке она в злую минуту сожгла. И, всплакнув, почувствовала облегчение.
Время шло. Дни сменялись ночами, дожди — снегом, мели метели, раскалялись морозы, вытягивая прямые столбы дымов, потом холода отпустили, засочились сосульки, пахнуло весной. Болели, выздоравливали дети и муж, приходили какие-то люди, отмечались праздники вином и пирогами, повседневность не давала спуску, лишь иногда вспоминалось, что где-то на погосте лежит убитый машиной дед возле старой своей подруги, а в колонии томится по семье скорый на расправу молодой кузнец и что она как-то странно, бессмысленно причастна к чужой беде. Порой она с недоброй ухмылкой думала, что расточительная жизнь так неэкономно распорядилась лишь для того, чтобы на свете стало одним графоманом меньше.
Где-то посреди жаркого, сухого лета, когда пришло время отпусков, Игорь сказал:
— Соберись с духом. Звонили Иванцовы.
— Кто?
— Вот те раз! Забыла Иванцовых?
— Аа!.. Наши сообщники.
Игорь поморщился, помолчал, в последнее время он быстро уставал от жены, но имел привычку все доводить до конца:
— Может, хватит самоистязаний? Неужели тебе еще не надоело?
— Надоело. До смерти надоело. Но я вовсе не так часто этим занимаюсь.
— И правильно делаешь. Они предлагают поехать вместе на Донской лиман.
Она не ответила.
— Ты оглохла?
— Нет, я слышу. Только почему ты так далеко?..
— Я могу подойти ближе. — Игорь с дурашливым видом сделал несколько шагов к ней. — Хватит ломаться. Посмотри на себя со стороны. Эта трагическая маска!.. Противно и безвкусно.
— Противно и безвкусно, — повторила она, словно прислушиваясь к звучанию этих слов. — Наверное, ты прав. Что же ты им ответил? Согласился?
— Сказал, что должен посоветоваться с тобой. Знаешь, они против тебя ничего не имеют, хотя ты хотела закопать Жанну. Кирилл сказал, что нам вместе будет лучше, чем с другими людьми.
— Он прав. — Ольга несколько раз кивнула головой. — Мы же из одной банды и повязаны общей мокрухой.
— Перестань… Старик отравился тухлой рыбой. А может, у него был инфаркт. Или диабетическая кома. Откуда мы знаем?
— А тебе легче, что ты не знаешь?
— Легче. Старик встал и пошел — это я видел. Что было с ним дальше — не знаю.
— Знаешь: он скоропостижно умер.
— Ежедневно скоропостижно умирают сотни, тысячи людей. Всё! Я не могу тратить на это остаток жизни.
— Ты счастливый человек. Вы все счастливые люди.
— Так едешь ты или нет?
Она долго смотрела на него — и чем дольше смотрела, тем хуже видела. Он как бы расплывался, терял очертания: съеживался, умалялся, будто поглощался туманом.
— Как же я поеду? — сказала она этому крошечному призраку. — Ведь я осталась на дороге…
Еще раз о бое быков
Кто только не писал о корриде: Проспер Мериме, Бласко Ибаньес, Эрнест Хемингуэй — имена самых прославленных, имя всем остальным — легион. И художники не обходили вниманием бой быков: Гойя создал знаменитую графическую серию «Тавромахия», ряд живописных полотен, Пикассо всю жизнь рисовал тореадоров и быков. Первый вопрос человеку, побывавшему в Испании: «На бой быков ходили?» Уже потом могут спросить о Гойе, Веласкесе, Эль Греко, национальном танце фламенго, о Толедо, Севилье и серенадах. И я не избег общей участи, вернувшись из страны Сервантеса: ну как, видел живых тореадоров? Видел, видел! Чуть не целое представление высидел в Мадридском цирке: четыре боя из шести положенных, но больше меня на корриду не заманишь. Почему? Вот об этом и поговорим.