Я смеюсь. Жестким, горьким смешком.
– Не ври. И ты это прекрасно знаешь. Ты сама ушла, бросила ее одну в больнице. Даже не дождалась меня.
Она качает головой, глаза распахнуты, полны той самой липкой манипуляции, которой она всегда пользовалась.
– Ты не знаешь, через что мне пришлось пройти, Ашер. Ты не знаешь.
Это имя. Чертово имя. Меня корежит, когда она его произносит.
Кулаки сжимаются сильнее. Челюсти сводит. Сквозь стиснутые зубы я выдавливаю:
– Не называй меня так.
Я люблю, когда Вайолет так меня зовет. Но когда это делает Стелла, звучит, будто издевка.
Она усмехается:
– Это то, кто ты есть.
Я не даю ей сказать ни слова больше. Разворачиваюсь и толкаю дверь обратно в бар.
Внутри уже ждет Мэгги, руки скрещены на груди, в глазах, понимание и легкая тревога.
Я шумно выдыхаю, проводя рукой по челюсти:
– Отведи Мак в мой кабинет. И не выпускай ее, пока Стелла не свалит.
Мэгги молча кивает и уже идет к ней:
– Пошли, солнышко, – мягко говорит она.
Мак хмурится, непонимающе глядя на меня:
– Пап, со мной все нормально.
Я качаю головой:
– Просто… иди с Мэгги, ладно?
Мне нужно знать, что она в безопасности. Что она подальше от всего этого.
Мак тяжело вздыхает, но все же идет за Мэгги.
Как только за ними захлопывается дверь кабинета, я выдыхаю и опускаю ладони на стойку, пытаясь собраться.
И тут, прежде чем я успеваю хоть о чем-то подумать, передо мной оказывается Вайолет – глаза горят.
– Ты знала? – мой голос тихий, опасный. – Ты знала до сегодняшнего вечера, что она – моя бывшая?
Губы Вайолет приоткрываются, потом сжимаются.
– Нет, – выдыхает она. – Конечно, нет.
Я хочу ей верить. Должен верить.
Но, черт возьми, все это слишком подозрительно. Как так получилось, что у нас с ней одна и та же врагиня? И как она вообще нас нашла?
Может, Вайолет сама ее сюда привела? Иначе как?
В груди неприятно сжимается. Старые шрамы Стеллы дают о себе знать.
Вайолет это видит. И я вижу, как это ее ломает. Лицо оседает, руки безвольно падают вдоль тела.
– Ты мне не веришь, – шепчет она.
Я шумно выдыхаю, борюсь с этим хреновым сомнением, пытаюсь вытолкнуть его прочь.
Но отвечаю слишком медленно.
И эта тишина убивает ее.
Она качает головой, делает шаг назад:
– Охренеть, – голос сорванный, хриплый. – Похоже, я тоже тебя совсем не знала.
А потом разворачивается и уходит.
Я просыпаюсь с раскалывающейся головой и острым уколом сожаления, тяжелым грузом давящим на грудь.
В хижине темно, только сквозь занавески пробивается первый утренний свет.
Во рту пересохло, тело будто налито свинцом, в животе все еще тлеет остаточное жжение от вчерашнего виски.
Я больше так не пью. Уже давно. Но прошлой ночью?
Прошлой ночью мне нужно было хоть чем-то заглушить боль в груди. Хоть чем-то утопить в себе ее, ту, что смотрела на меня так, словно я был последним, кого она хотела видеть. Ту, которую я отпустил.
Поэтому я пришел сюда. В свое безопасное место.
Я пытался сочинить песню, надеясь, что, может, так смогу вытащить это из себя – злость, растерянность, эту чертову боль.
Но не получилось. Ни слов. Ни мелодии.
Тишина.
Но вот я сажусь на кровати, и до меня доходит. Здесь больше не чувствуется безопасность. Только пустота. Потому что она повсюду.
Ее кружка все еще в раковине, та самая, из которой она всегда пила, потому что была уверена, что из нее кофе вкуснее. Резинка для волос лежит на тумбочке, будто забыта на секунду. Будто она вот-вот вернется.
А потом я замечаю фланелевую рубашку. Она висит на спинке кресла у камина, того самого, в котором она устраивалась по вечерам, когда оставалась у меня. Мне не нужно даже брать ее в руки, чтобы знать, она все еще пахнет ею.
Но я все равно беру. Запах едва уловим, но он есть. Ваниль и кокос. Пахнет домом. Я резко вдыхаю и стискиваю челюсть.
Черт бы ее побрал.
Черт бы побрал то, как она осталась в каждом углу этого дома. Этот смех, как эхо в стенах. Этот образ – свернувшаяся клубком на диване, в моей фланелевой рубашке, будто случайно, будто не специально ее утащила.
Черт бы побрал то, как я сам ее оттолкнул.
Я выхожу на крыльцо и облокачиваюсь на перила, пытаясь зацепиться за реальность. Провожу рукой по волосам, стараясь взять себя в руки, и тут слышу это.
Щелк. Щелк. Щелк.
Щелчки камер. Я замираю.
А потом, крики. Голоса, доносящиеся с той стороны леса.
– Ашер Уайатт, сюда, сюда!
Больше камер. Больше щелчков.
Я швыряю фланель на кровать, в животе все сжимается. Какого хрена они меня здесь нашли? Возвращаюсь в дом и захлопываю дверь. Стиснув зубы, подхожу к окну. И, конечно, за крыльцом – толпа. Стоят на моей земле, камеры наготове, вспышки щелкают даже сквозь утренний свет.
– Господи.
Срываюсь к тумбочке, хватаю телефон и быстро набираю номер.
Только два гудка, и в трубке раздается низкий, спокойный голос:
– Мэтьюз.
– Шериф, – выдавливаю. – Мне срочно нужна помощь.
Пауза.
– Что случилось?
Я резко выдыхаю:
– Репортеры. На моей территории. Вторжение.
Голос в трубке тут же обостряется:
– Сейчас вышлю людей.
– Спасибо.
Я сбрасываю звонок и тут же пишу Мэгги:
Я: У моего домика репортеры.
Проходит секунда – телефон вибрирует:
Мэгги: Они были и у твоей чертовой двери тоже.
Я выдыхаю сквозь зубы. Потому что знаю. Прекрасно знаю, как они меня нашли. И кто их сюда привел. Та, что готова разнести мою жизнь к чертовой матери. Она не получила, чего хотела, прошлой ночью, и теперь мстит. Стерва.
Стелла.
Гнев сжимается в груди, тугой пружиной. Кулаки стиснуты, челюсть скована – от ярости. Она сдала меня. Выставила напоказ. Рассказала всем, где я. Где Мак.
Я распахиваю дверь, и вижу Мэгги. Она стоит на крыльце, руки скрещены, взгляд острый, как нож. Смотрит на репортеров за забором, как будто готова выкинуть их к черту одной силой мысли. Вот черт. Она, должно быть, вернулась обратно на машине.
– Где Мак? – спрашиваю, потому что мне нужно знать, что с ней все в порядке.
Но о Вайолет… Про Вайолет я даже не могу спросить.
– В школу собирается, псих ты долбаный, – огрызается Мэгги. – А теперь возьми себя в руки, и выходи разруливать это дерьмо.
Я ругаюсь, хватаю свои вещи и следую за ней, не обращая внимания на хаос.