Счастье, ставшее кошмаром. Воспоминания, превращенные в ловушку.
Холод добрался до сердца.
— Хо-хо-хо, — прохрипел Корочун. — С Новым годом, Василий. С новым. И последним.
Утром дежурный врач нашел ледяную статую в седьмой камере. В руках — снежный шар с черным снегом внутри. На лице — улыбка человека, увидевшего свое счастье. И понявшего, что счастье может быть хуже любого кошмара.
На бирке у ноги написали: «Неизвестный. Причина смерти — переохлаждение.»
Никто не заметил, что борода у трупа была слишком белой.
***
Перевернутая усадьба висела в воздухе как пьяный сон. Дым из труб тек вниз водопадом сажи, снег падал вверх, собираясь в черные тучи под фундаментом. На крыше — теперь внизу — виднелись следы. Чьи-то. Много.
— Гравитация сломалась, — констатировал Лазарь. — Или архитектор был упоротый.
— В Нави всё упоротое, — Степаныч нервно теребил флягу. — Особенно если Корочун постарался.
Чем ближе они подходили, тем сильнее становилось ощущение неправильности. Воздух загустел, как кисель. Каждый шаг давался с трудом, словно они шли против течения невидимой реки.
И музыка. Тихая, едва различимая.
— Слышите? — Лазарь остановился.
— Что? — Гордей напрягся, взводя курки.
— Вивальди. «Зима». Дед всегда включал перед сном.
Мелодия лилась откуда-то изнутри дома. Красивая, знакомая до боли. Но искаженная — словно пластинку проигрывали на неправильной скорости.
— В Нави не должно быть музыки живых, — Степаныч попятился. — Это морок. Чистой воды морок.
— А пахнет как дома, — Лазарь принюхался. — Хвоя. Мандарины. Мамин пирог с яблоками.
— Какой на хрен пирог?! — рявкнул Степаныч. — Очнись! Тут только смерть пахнет!
Но братья уже не слушали. Запахи детства обволакивали, тянули вперед. К дому. К теплу. К деду.
Гордей тряхнул головой.
— Медальон греется. Сильно.
— Это защита, — прохрипел Степаныч. — Держитесь за неё. И вообще — слушайте старших! Корочун, он... он не просто монстр. Он почти ровесник Черному Владыке.
— И чем опасен? — Лазарь проверил Глоки. Патроны на месте, но металл покрылся инеем. Опять.
— Искажением. Берет самое лучшее и делает худшим. Счастливое воспоминание становится кошмаром. Любовь — ненавистью. Правда — ложью.
— Звучит как моя бывшая, — хмыкнул Лазарь.
— Не шути с этим! — Степаныч схватил его за плечо. — Корочун питается искажением. Чем счастливее воспоминание, тем больше боли он может из него выжать.
— Как его победить? — деловито спросил Гордей.
— Никак. Только сбежать. Или... — проводник замялся.
— Что?
— Или найти якорь. То, что он не может исказить.
— Например?
— Свежая боль. Она всегда настоящая. Нельзя сделать хуже то, что уже максимально плохо.
Лазарь вдруг дернулся, стянул перчатку.
— Блин.
Ноготь на мизинце треснул. Не просто треснул — раскололся, как ледышка. Под ним вместо розовой кожи просвечивал лед. Прозрачный, с голубыми прожилками.
— Красиво, — прошептал Лазарь. И тут же добавил: — Шучу! Всё норм! Просто... ноготь.
— Док, это не просто ноготь, — Гордей подошел ближе. — Это прогрессирует.
— Я в курсе. Но сейчас не время паниковать. Дед там, — он кивнул на дом. — Один. С психом древним.
— Если это вообще дед, — мрачно добавил Степаныч.
Они дошли до крыльца. Вернее, до того, что было крыльцом. Сейчас оно торчало вверх, как сломанный зуб. Дверь открыта — темный провал в никуда.
— Ловушка, — констатировал Гордей.
— Конечно ловушка, — согласился Лазарь. — Но других вариантов нет.
Он шагнул на стену дома. Нога встала твердо — гравитация послушно перевернулась. Теперь стена была полом, а земля — стеной.
— Прикольно! — Лазарь подпрыгнул. — Как в «Начале»! Я Ди Каприо!
— Док, ты невыносим.
— Да, да. Пошли. Дед ждет.
Они вошли в дом.
***
Внутри пахло детством.
Не метафорически — буквально. Каждый запах бил по памяти, вытаскивая воспоминания. Хвоя с морозом. Ванильное тесто. Мандариновая кожура. Воск свечей.
В прихожей всё было наоборот, но правильно. Они шли по потолку, а внизу — люстра росла из пола как хрустальный куст. На вешалке вверх ногами — красный тулуп деда. Но весь в черном инее, словно его окунули в деготь.
— Не трогайте ничего, — предупредил Степаныч. — Вообще ничего.
На стенах — фотографии. Семейные. Только вот люди на них двигались. Поворачивали головы вслед гостям. Махали руками. Улыбались слишком широко.
— У-у-у. Жутко, — пробормотал Лазарь.