У комода стояли валенки. Детские. Синие — Гордея, красные — Лазаря.
— Откуда... — Гордей замер. — Мы их выбросили двадцать лет назад.
— Корочун ничего не забывает, — Степаныч озирался. — Он коллекционирует. Воспоминания, эмоции, боль. Всё собирает.
Из гостиной донесся голос. Теплый, родной, с хрипотцой от возраста.
— Дорогие мои! Ну наконец-то! Заждался я вас!
Братья рванули вперед. И замерли на пороге.
За накрытым столом сидел Дед Мороз. Их дед. В домашнем свитере с оленями, в очках на кончике носа. Борода аккуратно расчесана, глаза добрые, руки — те самые руки, которые учили их кататься на лыжах — перебирают мандарины.
— Дед? — голос Лазаря дрогнул.
— А кто же еще? — старик поднялся, раскрыл объятия. — Иди сюда, внучек!
Лазарь шагнул вперед.
— Стой! — Степаныч вцепился в его плечо. — Понюхай воздух! Внимательно!
Лазарь принюхался. Хвоя, мандарины, свечи... и под всем этим — едва уловимый запах. Сладковатый. Приторный.
Гниль.
— Садитесь, садитесь! — дед засуетился. — Я стол накрыл. Всё ваше любимое! Оливье, селедка под шубой, утка с яблоками!
Стол действительно ломился от еды. Тарелки, салатники, графины. Пар поднимался от горячего. Всё как на настоящий Новый год.
Слишком настоящий.
— Спасибо. Мы не голодны, — Гордей остался стоять.
— Да бросьте! — дед налил чай из самовара. Того самого, который сломался десять лет назад. — Когда это Морозовы от еды отказывались?
— Чайку? — он протянул стакан Лазарю.
Младший брат взял машинально. И дернулся — стакан был теплый. Но не просто теплый. Живой. Пульсировал в ладони, как чье-то сердце.
— Что-то не так? — дед наклонил голову. Чуть дальше, чем может человек.
— Стакан... липкий.
— Это от меда, мальчик мой. Я подсластил, как ты любишь.
Но это был не мед. Стакан дышал. Лазарь поставил его на стол, незаметно вытер ладонь о джинсы. Поймал взгляд Гордея — тот тоже заметил. Его чашка тоже двигалась в такт чьему-то пульсу.
— Я пас, — буркнул из угла Степаныч. — У меня диета.
— Какая диета? — дед рассмеялся. Смех был почти правильный. Почти. — Ты ж мертвый, друг мой!
— Вот именно. А мертвые еду живых не жрут. Особенно в Нави.
— Не порти детям праздник!
— Это вы им праздник портите. Классика жанра — пряничный домик для Гензеля и Гретель.
Дед нахмурился. На секунду — только на секунду — его лицо дрогнуло. Словно маска съехала.
— Ну что ж вы не едите? — он повернулся к братьям. — Я так старался. Всё как вы любите!
— Спасибо, дед, — Гордей сел на стул. Дерево скрипнуло жалобно. — Лучше расскажи, как ты тут оказался.
— Ах, это! — дед всплеснул руками. — Длинная история! Но сначала — покушайте! Помните, как я учил? День начинается с...
— С порядка, — закончили братья хором.
— Точно! — дед просиял. — А порядок начинается с хорошего завтрака! Или ужина. Или... какое сейчас время суток? В этой дыре не разберешь!
Он засмеялся. И братья поняли — что-то не так с этим смехом. Слишком долгий. Слишком механический.
— Дед, — Лазарь наклонился вперед. — Ты помнишь, как учил нас кататься на коньках?
— Конечно! На пруду за домом! Вы всё падали, падали...
— И что ты говорил?
— Говорил... — дед задумался. — Говорил «не стыдно упасть, стыдно не подняться». Хорошие слова, правда? Глупые, но хорошие.
Тишина.
— Глупые? — Гордей сжал кулаки.
— Ну конечно! — дед кивнул. — Иногда лучше остаться лежать. Как ваш отец. Если бы он не поднялся тогда, не пошел против судьбы — был бы жив.
Братья переглянулись.
— Дед никогда... — начал Лазарь.
— Никогда не сказал бы так об отце, — закончил Гордей.
Комната похолодела. Не метафорически — температура рухнула градусов на двадцать за секунду.
— Ах, — лицо деда начало оплывать. — Значит, не прокатило. Ну что ж...
Кожа стекала, как воск. Под ней — кости. Череп в красном колпаке.
— Помните санки? — голос стал скрипучим. — Я специально смазывал полозья. Хотел, чтобы быстрее неслись. А потом толкал сильнее. Проверял — сломаетесь или нет.
— Ты не наш дед, — Лазарь встал, доставая Глоки.
— Конечно не ваш! — Корочун расхохотался. Челюсть отвалилась, упала на стол, продолжая смеяться. — Ваш дед сидит в клетке у Черного Владыки! А я...
Он поднял руку — костлявую, с лохмотьями плоти. Щелкнул пальцами.
— Лазарик, попробуй салат. Твой любимый!
На столе материализовалась тарелка. Оливье. С оливками.
— Спасибо, — Лазарь даже не глянул. — Только я ненавижу оливки.
Корочун замер. Улыбка — или то, что от нее осталось — дрогнула.