– Он живой? – снова просил я, пока Каззетта перевязывал мне руку.
– Не в том смысле, какой вкладываем в это слово мы с вами. – Каззетта покачал головой. – Но это великая сила. В таких глазах таятся души драконов, и потому они вихрятся и подстерегают. Его следовало уничтожить после смерти, сразу пронзить, чтобы выпустить душу. Не надо было оставлять его целым. Это опасная вещь.
– Тогда почему бы не разбить его?
– Дракона непросто убить при жизни. И намного труднее – после смерти. Теперь этот глаз тверже алмаза. Сомневаюсь, что найдется сталь, способная его поцарапать, вес, который сможет его расколоть… Он будет существовать вечно, и душа вместе с ним, и потому он ярится.
– Отец говорит, его не убили, а нашли уже дряхлым. Разве дракон не возносится к Амо после смерти? Его кто-то должен освободить?
– Кому ведомы пути дракусов? Я лишь знаю, что этот глаз не безделица и нельзя оставлять его в доступном детям месте.
– Я не ребенок, – сказал я.
Каззетта закончил бинтовать.
– Перед дракусом мы все дети. Впредь избегайте его, маленький господин.
После того судьбоносного дня я пообещал себе избегать дракуса и проявлял крайнюю осторожность, чтобы не коснуться его вновь. Но все равно, сидя за отцовским столом, я не мог игнорировать его присутствие. Против воли я украдкой косился на глаз, отрываясь от корреспонденции и чисел, которые мне объяснял отец.
Иногда казалось, будто глаз смотрит на меня в ответ. Иногда он словно забывал обо мне, и, видя, как он лежит неподвижный, словно действительно мертвый, я отчасти испытывал облегчение, а отчасти – разочарование.
Я жаждал его внимания – и боялся его. Меня тянуло к нему.
Молодость ли сделала меня уязвимым для этого древнего артефакта? Или просто он оказался рядом, когда было воспламенено мое собственное животное начало? Дракус определенно был созданием страстей, а в тот момент меня пожирали страсти. Будь мой разум более дисциплинированным, пустил бы дракус мне кровь?
Отец заметил, как я смотрю на глаз.
– Наши враги считают, что я храню его с целью напоминать им о нашем величии, но это не так. Я храню его, чтобы напоминать самому себе о нашей ничтожности.
Внезапно я испытал чувство родства к отцу.
– Он действительно живой?
– Живой? – Отец изумленно рассмеялся. – Ты слишком много болтаешь с Каззеттой. Конечно, он не живой. Это миф. Но этот глаз – настоящая реликвия, и, как при виде статуй Роккаполи, при виде его мы невольно что-то чувствуем. – Он задумчиво посмотрел на глаз. – Если ты когда-нибудь отправишься взглянуть на руины Торре-Амо, испытаешь нечто схожее. Все эти рухнувшие колонны, увитый лозами мрамор, огромные купола, расколотые, словно яичная скорлупа. Ай. Это чувство силы древнего мира. – Он вновь сосредоточился на мне. – Но не позволяй Каззетте запугать себя. Он любит распространять темные слухи. Он делает это для того, чтобы чужаки боялись нас и уважали, но ему вообще свойственно играть на человеческих страхах. И потому будь осмотрителен и не поддавайся на его уловки.
– Но как насчет его воспоминаний?
Отец вскинул брови:
– Воспоминаний?
– Его… – Я попробовал еще раз. – Его… – Запутавшись, я не мог отыскать нужное слово.
«Воспоминание» тут не годилось. Воспоминания живут в умах людей. Это мифы, которыми мы пользуемся, чтобы рассказать о себе другим людям: кто мы такие, откуда пришли, куда направляемся, – совсем как история, которую я вам рассказываю. Мы приукрашиваем свои истории, чтобы объяснить, обосновать, оправдать. Мне больше неинтересно скрывать, кем я был или в кого превратился. Я устал от лжи и оправданий; я хочу предстать перед вами обнаженным, чтобы вы хотя бы поняли, если не простили.
И тем не менее даже сейчас я пытаюсь выбирать более красивые воспоминания и не желаю признаваться в худших.
Дракус был иным существом. Даже называть увиденное мной воспоминаниями было неправильно. Дракон существовал. Он не оправдывался. Он не собирался объяснять. Прошлое, настоящее, будущее, память и нынешнее мгновение – все это заключалось и переплеталось в нем. Дракон охотился и кормился. Дракон убивал. Коснувшись его, я ощутил, как хрустят на зубах кости, как хлещет кровь, словно это происходило здесь и сейчас. И в то же время я парил высоко на воздушных потоках, глядя вниз на бегущий в страхе караван. Города поднимались, минареты сверкали на солнце – и одновременно горели в лунном свете. Армии сражались, оставляя на поле битвы зеленую траву, трупы и алую кровь, а песчаные пустыни пылали жаром, в то время как горные перевалы одевали инеем мою чешую. Не слова, не сухое описание, даже не эмоции. Прошла бесконечность. Не прошло ни мгновения.