— Ваня, — склонилась Люба к нему, — не надо, Ванечка, слышишь? Успокойся, прошу. — И с горечью, с болью подумала: «С его-то чувствительностью, впечатлительностью, нет, не скоро пройдет… Если вообще когда-нибудь позабудется. Да, скорее всего, никогда. Постой, постой, — вдруг пришло ей на ум. — Если правдиво, честно, по совести… Да как же он раньше?.. Неужто ни разу в голову ему не пришло? Да как же он до сих-то пор? Как?»- И, склонившись к нему, прямо на ухо взволнованно зашептала:- Ваня, слышишь? Тебе надо к ним. Да, да… Родных разыскать… Ну, этих — убитых… И к ним… И все, все им рассказать. Как было, ничего не тая. Ты слушаешь?.. Ты слышишь меня?
Он слушал. И слышал… Глупенькая, да неужто же он не думал об этом? Да думал, думал! Сколько раз думал! Лишь скрутит, только как живых увидит снова Пашукова и Сальчука, и все: не знает, что делать с собой, куда себя деть. И за это как за соломинку, как за спасение как раз и хватался: к ним, к родителям их, поскорее, немедленно — к тем, кто их породил, кто еще остался, живет, ходит за погибших сынов по земле. И перед кем же, как не перед ними, может еще покаяться он, ответить, облегчить свою изнывшую душу? Перед кем? И Ваня решился… И собирался уже… И не раз. За десять-то лет! А не собрался вот, так и не смог.
— Ну что я скажу им? Что? — спросил он чуть ли не плача. — Вот я — живой. Явился. Это я убил ваших сыновей. По моей вине они не вернулись домой. По моей! Ну как, как я им это скажу? Как? Нет, не могу!
Люба смотрела на мужа и сама чуть не плакала. Ну что, что тут можно сказать? И, прижавшись к нему, поникнув, молчала.
— Я по себе знаю, по себе, — выдавливал из себя, маялся Ваня. — Отец наш… Я до сих пор его жду, до сих пор… Во сне вижу, бывает, в других узнаю. Я потом ездил туда, где в последний раз его видели. Этого солдата, связиста нашел, что с ним в паре ходил, — Колю Булина. Никого другого так не искал, как его, чтоб об отце расспросить, разузнать… Все, что возможно, узнать. Тысячи наших ведь там полегли. Тысячи! Ни за что ни про что… А я все надеюсь и теперь еще жду… И сколько их еще ждет. Еще верят, видят их по ночам, ходят встречать… — Ваня вздохнул тяжело. Помолчал. — И Олеську с Маратом, наверное, ждут. Вот так же, как я отца.
— Не ждут. Их уже не ждут, — возразила жена. — Им же домой похоронки послали. Ты же сам мне рассказывал, как это было. Так что не ждут.
— Ну и что… Похоронки, — не согласился Ваня. — Моего отца тоже видели… Коля Булин видел, когда немцы на Херсонесе наших раненых добивали. Прижали к морю и добивали. А у отца… Руки у него… По локти не было рук, миной оторвало. — Голос дрогнул у Вани. Но он сумел собой овладеть. — Коля почти до последней минуты видел его. Потом потерялись. Вот и думаю: а вдруг просто где-то задержался отец. Пусть без рук, а еще вернется, придет…
— Уже бы вернулся, если был бы живой, — трезво заметила Люба. — Давно бы вернулся.
— Да, руки, — согласился подавленно Ваня. — Даже если не немцы, все равно… Жарища… Июль… От гангрены мог помереть. — Еще горестней, тяжче вздохнул. — Как представлю себе… Отец… Мой отец… Он же молодой еще был — сорок три только исполнилось. Немцы на них, а он… Постоять за себя, отомстить даже не мог. Вместо рук одни только кости торчат из-под окровавленных тряпок. Да и больно же было, наверное. Господи! — взмолился вдруг Ваня. — Бедный, как же он, наверное, мучился! — Слезы блеснули, дрогнул, искривился страдальчески рот. Ваня еще пытался сдержаться. Но теперь уже не смог. Слезы из глаз покатились — на щеки, обтекая губы, на шею, на грудь. Не выдержав, всхлипнул. Еще раз, еще… И зарыдал — откровенно, беспомощно, весь, без стеснения отдавшись безысходному сыновнему горю. Даже и не пытаясь больше взять себя в руки.
Такого с Ваней не было еще никогда. И Люба снова принялась его утешать: гладила, как частенько и Олежку, ладошкой по голове, смахивала пальцами слезы с сырых раскрасневшихся мужниных щек, целуя, раз-другой неловко, растерянно клюнула его куда-то в лоб, в подбородок, в лицо.
Постепенно Ваня затих. Оторвал спину от стены, вниз снова сполз — головой на подушку. И неподвижно, молча уставил застекленевшие глаза в потолок.
Затихла и Люба.
Так они и лежали, думая всяк о своем, а в сущности об одном: какое же это проклятье — война. Бездна какая-то. Бездна. И нет-нет да и разверзается неожиданно в тех, кто ее пережил, перенес, особенно кто прошел через фронт — через разлуки и ужасы, надежду и веру, через свои и чужие кровь, ранения, смерть. И ничем ее, эту бездну, не заполнить уже, не изжить. Ничем. Так и останется с ними навек, навсегда. До конца. И даже, похоже, чем дальше, тем пуще. И как же это так можно, чтобы люди сами себе отрывали ее — эту пропасть в душах своих? Как? Неужели мало им тех, что и так, помимо их воли, рано или поздно разверзаются в каждой судьбе сами собой — болезнями, волей слепого неумолимого случая, сроком, жестко отмеренным каждому наперед?