— Ну и что?
— Он прав, — поддержала сына жена. — Дуга может быть не в горизонтальной, а в вертикальной плоскости.
— А что? — с гордостью посмотрел на сынишку отец, — дельная, в общем-то, мысль. — Потрепал по головке его. Олежка, довольный, гордо зарделся. — Так, так, так… — Посмотрел еще вдоль водовода. — Только полкилометра, пожалуй, для этого мало.
Олежка, всегда, в общем, мамин, больше связанный с ней, а сегодня, сейчас весь уже слившийся с отцом, во власти затеянной им необычной — и серьезной, и любопытной — игры, стал его торопить:
— Ну скорее, скорее, папа!
— Ты что? — всполошилась мама опять. — Да я тебя не пущу!
— Значит, так, — поддержал ее и отец, — пойду я один. Да-да! — оборвал он решительно, увидев, как Олежка сразу сник и раскис. А Люба, напротив, воспряла, как всегда, заулыбалась опять. — А у тебя, сынок, будет другое задание. Очень важное. Подстрахуешь меня. Если буду кричать из трубы или если меня долго не будет, беги скорее к людям. Понял? Зови их сюда.
— А что, на самом деле это опасно? — еще больше встревожилась Люба.
— Всюду каждого подстерегает опасность. И на улице вдруг может обрушиться на твою голову цветочный горшок. Так что, сынок, учись быть осторожным, предусматривать все, — ему прежде всего обратил отец свой ответ. Его самого-то этому научила война, особенно взводный — Матушкин, покоя им не, давал, все учил и учил осторожности. И теперь не только осознанно, но и бессознательно, автоматически Ваню побуждало повсюду все предусматривать. — Значит, понял? — повторил он Олежке. — Если что, сразу к людям.
— Папа, возьми… Я с тобой хочу.
— Нет, все, Олег, не возьму. Будешь меня страховать. Кто же за людьми побежит?
— Папа, а где здесь люди? — ухватившись за это последнее, завертел Олежка светлой вихрастой головкой. — Не видно нигде здесь людей. Может быть, это люди? — показал он на уже полусгнившее с лета огородное чучело — палки крест-накрест, на них шляпа, черный издырявленный плащ, красные женские ботики, уморительно безнадежно пожал своими легонькими, словно крылышки, не начавшими еще развиваться детскими плечиками. И Ваня опять вдруг отчетливо, остро увидел: а ведь Люба и тут совершенно права. Да, надо, надо, пора уже приучать сына к спорту и к делу. Все, откладывать больше нельзя, с завтрашнего дня и начну.
Впрочем, почему с завтрашнего? Будем считать, что уже и начал.
А Олежка все озирался и озирался, по-видимому, продолжая высматривать людей на заброшенных к зиме огородах, на пустыре, превращенном в безобразную свалку, на поросшем пожухлым бурьяном и кустами шиповника холмике. Мамины, мамины глаза у него, невольно сравнивая, метнул Ваня взгляд на жену, — чуть приуженные, удлиненные и с заметной каринкой, даже, пожалуй, и с чернью слегка. А волосики нет. Черта с два, мои у сынишки волосы, мои — русые, шелковистые, мягкие, и сейчас они малость дыбились и выплясывали на поднимавшемся заметно ветру.
— Значит, нет людей, говоришь? — оглянулся вслед за сыном вокруг и отец. — А будку, сторожку вон видишь? — ткнул пальцем за пустырь. — Вон, вон — за колючим забором, в кустах, у подножия холмика, где бульдозер стоит.
— А-а, вижу, вижу! — заметил сын. И удивился: — Там люди? Да у нас во дворе собачья будка такая!
— И в этой… Цербер сидит, — улыбнувшись, подыграл сынишке отец. — Собака такая…
— Знаю, знаю, нечего меня учить, — презрительно фыркнул Олег. — Он учить меня будет. Я у мамы в книге прочел. Правда, мама?
— Правда, правда…
— Ну и прекрасно. Всем все известно… Так вот, зовут этого Цербера, стражника, что в сторожке сидит, — снова ткнул в сторону будки папа рукой, — тетей Дашей. Есть там еще тетя Муся. Мария Петровна. И третья есть, но как ее зовут, я не знаю. Неважно. Так вот, если что, беги, сынок, сразу к ним. У них телефон. Знают, что делать. Понял?
— Да, папа, понял, — подтвердил сын, но тут же вновь заканючил:- Папа, ну возьми меня. А, пап? Я с тобой хочу.
— Олежка, да как же ты говоришь, что понял, — поразился отец, — если собираешься лезть со мной? А кто же к тетям тогда побежит? Я же для того и оставляю тебя, чтобы тетям сказал, если что.
— Мама пусть побежит, — нашелся моментально Олег.
— Ты что, Олежка? Тебе маму не жаль? Да мне, с моим-то сердцем… Да мне и полдороги не пробежать, — запросила пощады она. — Это очень важное поручение. Мне не справиться с ним.
Олежка подумал и глубоко, с сожалением вздохнул:
— Ладно, папа, теперь я все понял. Хорошо, я буду стоять.
— Ты здесь немного постой, а потом вон туда, на другой, противоположный конец, — мотнул головой вдоль водовода отец. — Я буду там выходить. А маму здесь оставим — присмотреть за одеждой, за мотоциклом. — И, развязав притороченный к багажнику узел, начал переодеваться. Сняв шапку и куртку, натянул на себя матросскую парусиновую робу, а на голову замызганный, когда-то, видно, белый чехол морской бескозырки, распатланные во время езды волосы под него затолкал, в карман сунул спички (а вдруг понадобятся там, в темноте). — Значит, так… Мама останется здесь, а ты, значит, туда, — мотнул он опять головой вдоль трубы. — Ну, как говорится, с богом, благословись. — И перекрестился размашисто, широко.